Вошли в избушку: всё вверх дном и залито желтой кашей, а на стене целый комок: медведь схватил зубами и прокусил баллон с монтажной пеной. И Серёга кричит сыну:

– Коля! Где баллон? Ишшы баллон!

Сергей рассказывал с хохотом и так смешно, что мы посползали со стульев – дело было за столом. Он объяснил, почему так важно было найти или не найти баллон. «Я представил, как он с этим баллоном идёт по лесу и как пена распирает ему челюстя́…» Тут Серёга, мотая головой, морщась и открыв рот, зарычал «А-а-а-ар-р». Поэтому, если баллона нет, можно рассчитывать, что медведь-разоритель лежит где-то с окаменелой пеной в развёрстой пасти. И если так, то достаточно «в каждой избушке повешать по баллону». Надежды не оправдались: баллончик оказался под слоем пены.

Помню, в пору моей орнитологической работы в Мирном проводил я учёт птиц в пойме Енисея и вдруг в прогал меж высокими тальниками увидел огромного седоватого медведя. По параллельной визирке он шёл, опустив голову, колыхаясь и серебристо переливаясь шкурой. Особенно она играла на передних лопатках, на основаниях лап, которые он переставлял с захлёстом. Несмотря на критическую близость, меня он не чуял и с такой вольной и углублённой деловитостью шёл по нашей визирке, что меня буквально прострелило чувством чужой тайны, незаконностью моего к ней допуска. То же чувство я испытал с бородачом на Цаган-Шибэту, когда тот меня не выделил из горы и доверчиво летел в её близости, мимолётно подправляя ход, поигрывая рулевыми. То же было и в мануле, в его деловитой естественной побежочке, каком-то почти человеческом самопогружении в своё занятие. Это был не убегающий зверь, а подсмотренный в своём естественном состоянии – вот это-то вызывало трепет.

Раз упомянув бородача, Цаган-Шибэту и вообще Туву, то поделюсь ещё одним ощущением. Мне казалось, что между Тувой 1974 года и моей высадкой в Бахту в 1978-м – будто столетие прошло, переложенное моей работой в Бодайбинском районе летом 1977 года. Теперь-то ясно, что события впритирку стояли, но, видимо, и рост шёл семимильный, и поездки настолько неповторимы были, что дали чувство трёх эпох. Искал я в бахтинском Енисее отголоски Тувы, и во вкусе и запахе ревеня, росшего по берегам речек, узнавал вдруг тувинское лето. Звучало оно и в позывках здешних пищух – мы чаще называли их сеноставками и встречали в каменных россыпя́х, где они жили колониями, и зимой их полузамершими поселениями интересовались соболя. Сеноставки жили на плоскогорье, но в начале нового века небывало расплодились и, выйдя на равнину, дошли до Енисея. Сеноставку эту в 30-х годах выделили в особый, туруханский, подвид алтайской пищухи. Если до расселения она попадалась только в россыпя́х курумника, то теперь встречается в любых местах, презабавно натаскивая сено под навес зимовья́ или в саму избушку. А уж сколько стожков из хвоща и прочих трав находил я просто под деревом! Ещё как-то раз видел, как бурундук объедал рябину, а под ним сидела пищуха и подбирала оброненные ягоды.

Однажды я отъезжал от берега на перегруженной лодке (только что загрузив бензин) и вдруг увидел нечто странное: реку переплывал северный олень, у которого в рогах застряла берёзка – видимо, ломился по чащé. Была у меня камера, но я так и не смог выйти на «глиссер» и снять зверя крупно.

Однажды из-за проволочки в деревне я промешкал с заброской. Ударили ранние морозцы, схватив Бахту в узком месте, выше которого она встала сплошняком. Я тогда охотился на её притоке и мне пришлось оставить груз у Анатолия и уйти на участок на лыжах с понягой, куда постарался угузрить необходимое на первое время. Остальное я собирался привезти потом на снегоходе. Из-за того, что я не попал к себе на речку на лодке, всё пошло кувырком. Никак не получалось добыть птицы, чтобы насторожиться. В таких случаях начинается нервотрёпка – то птица улетает, то её просто мало, а то попасть не можешь… И снежным комом наматывается: чем больше хочешь добыть, тем больше нервничаешь и мажешь. Вдобавок я ударил о камень ствол «тозовки» и выбил-потерял мушку. Чего я только не делал: то вытачивал её из кремнеобразного листвяжного сучка, то приматывал спичку изолентой. И мазал, мазал. Началась насторожка, и было ясно, что привады не хватит. Навалилась невезуха, и я рыскал по тайге и не мог ничего добыть. Ни рябчика, ни глухаря не попадалось.

Поднимался я с реки на высокий берег и вверху подъёма мне под лыжи бросилась и камнем ушла в снег копалуха. Я мгновенно выстрелил в снег и, нашаря рукой добычу, боковым зрением отметил шевеление сбоку. На берёзку спикировал ястреб-тетеревятник, сел, сложил крылья, задрав их концы высоко вверх и несколько раз качнувшись. Найдя равновесие, он свёл крылья с хвостом в одну укладку, соединил углы. Жёлтый глаз гневно взглянул на меня из-под козырька брови. В предыдущих случаях я был наблюдателем, подглядевшим чужую жизнь, теперь я нарушил правила. А с мушкой всё разрешилось: я пошёл за снегоходом и у Толяна возле избушки нашёл прохудившийся эмалированный бак. Из его крана я напильником выточил мушку.

Попытки влезть в птичью и звериную шкуру, попробовать за них подумать – бессмысленны. У зверя всегда своя правда, порой противоречивая, но неведомая для человека. Известно, что соболь прекрасно понимает, какой на дворе снег и может ли догнать его собака. По чернотропу или небольшому снегу он ни в жизнь не прыгнет при собаке на пол. Однажды после Нового года мой кобель наткнулся на соболя, сидящего на кедрине. Я не спеша снял «тозовку» и, пробуя застывший затвор, мешкал, уверенный, что соболь никуда не денется. Тот вдруг с неожиданной решимостью прыгнул на соседнее дерево, а потом чуть не по касательной спланировал на снег и был таков. Кобель ломанулся, но сил ему хватило на несколько прыжков, дальше он поплыл.

Как-то занимался я съёмкой фильма и доделывал начало зимней серии в одиночку. Когда собака находила соболя, ставил треногу с камерой и снимал общий план со стреляющим охотником и соболем на ёлке, который после выстрела падал со снежным дождём. Переставлял треногу ближе, подкидывал соболя и снимал крупно, как он падает в снег и его треплет собака. Но мечта была снять соболя, взмывающего по стволу листвени. И чтоб обязательно записался цекоток-цепоток лап по стволу. И собака, заходящаяся от лая. Как-то после оттепели с дождём, сделавшим снежную корку, пошёл я по путику. Корка не держала собаку, и та, где-то отстав, задержалась. В капкан кончиком