– Дети страдают за родителей, – тихо вторила я Борковской. – И доколе интересно страдать детям… А потом они повзрослеют и сами станут взрослыми и дальше что? Снова страдать?

– Снова страдать, – выдохнула Дуня, бережно поглаживая свои маленькие ручки с гладкой кожей.

Татьяны повернулись ко мне и вопросительно уставились, видимо в ожидании каких-то важных слов.

– Быть хорошей для всех! – защищалась я от их пристального внимания. – Подставлять вторую щеку… Отдавать последнюю рубаху… Дальше что? Хорошо, я возобновлю попытки: раскопаю студенческие архивы с планом «осчастливливания», стану лучше! Буду помогать людям, устроюсь в хоспис, создам благотворительный фонд… Буду доброй, нежной и позитивной! Где они – гарантии, что кристально чистый человек никогда не проронит слезу горя? Не попадет в тюрьму! Не обварится в кипятке! Не станет ложиться (исключительно по доброте душевной) под каждого встречного! Не заболеет раком!

Карасева вздрогнула и торопливо отвернулась от меня. Мои слова больно царапнули и обеспокоили женщину. Она кашлянула, чем переключила внимание своих подруг с моей возмущенной персоны.

– А я даже рада такому финалу. Мне ведь все равно оставалось шиш да маленько, – попыталась отшутиться Карасева, но лицо ее при этом исказилось от боли.

– Пожила бы еще, – участливо произнесла Дунаева.

– Пожила бы… Да уж! Потом ведь самая страшная стадия начинается: боль невыносимая и ожидание конца.

– Ожидание конца, – испуганно вторила Борковская. – Жуть какая!

Я с ужасом представляла нечеловеческие мучения умирающей Карасевой, даже дыхание перехватило, и внутри появился холодок. Я вспомнила детство: мы жили в коммунальной квартире и наша соседка тяжело заболела. Родственники отказались за ней ухаживать, и моя доблестная мама протянула руки помощи. Не помню почему, но в больницу страдающую соседку отказывались брать. Женщина умирала долго и страшно. Она каждый день истошно кричала от боли. Утром, днем, вечером, ночью… Круглосуточно! И приходилось терпеть. Мне казалось, что этот ужас не закончится никогда. И я от всей души желала соседке смерти! А потом ее не стало. И комната согласно завещанию досталась нам – не зря мама все-таки посвятила полгода жизни медленно умирающей и ежеминутно корчащейся от нескончаемых болевых приступов женщине. Спустя какое-то время родителям удалось выгодно продать обе жилплощади, и мы переехали в большую и просторную квартиру, в которой пахло свободой. Я мастерила себе платья из штор и целыми днями пела. Затем мои предки устроились на хорошую работу и стали много зарабатывать. Они копили деньги на машину, мебель и поездки к морю, но экономили на еде. Мать набивала обертки из-под шоколада и конфет и они лежали в вазе и на кухне. Я иногда обнюхивала их, потому что они пахли заморским шоколадом. Зачем она это дела, мне так и не удалось понять… Но для меня все это было счастье! После переезда из маленькой комнатки с вопящей днями и ночами соседкой я будто начала жизнь сначала!

– Жизнь сначала, – озвучила мои мысли Борковская и бодро обратилась к подругам: – Девчонки, а вот если бы вам дали шанс все начать сначала?

– Я бы все сделала по-другому! – призналась Карасева. – Первое – я бы с завода уволилась! Проклятые амбиции… Если бы не они – все бы было не так!

– Причем тут амбиции? – непонимающе уточнила Баль.

– Я ведь мечтала директором завода стать. В кино увидела – и загорелась! Женщина – директор завода – звучит гордо!.. Медаль и фотография на доске почета. Глупо.

«Мечты, мечты, где ваша сладость?», – вторила я мысленно Евгению Онегину, окунувшись на мгновение в школьную программу уроков литературы. Мечты… О том, что будет. Хотя, надо уточнить: о том, чего никогда не будет! Я рассматривала Татьян, делящихся своими сокровенными, возвышенными и немного наивными фантазиями о псевдобудущем. «А о чем же грежу я?», – вопрошала я беззвучно. И неожиданно для себя самой я сделала открытие: я ни о чем не мечтаю! Мне стало страшно… Человек без мечты – спящий человек, скучно существующий. Как смердящий застоявшийся пруд с зеленоватой водой в жаркую погоду – вроде и вода, но все равно вызывает отвращение от того, что бесполезен. Чем я живу? Какими стремлениями? Думаю и размышляю на полшага вперед – не более того, о мелочах – материальных и карьерных перспективах. В какой-то момент мне даже показалось, что я всего достигла и, ощущая потолок, остановилась в ожидании чуда, которое бы заставило меня понять, куда двигаться дальше. Вот она моя кровоточащая язва в воспаленном мозгу: я не знаю, чего я хочу!

– И я тоже, – выдохнула Дунаева.

– Тоже хотела директором завода стать? – сдерживая смех, произнесла Борковская, представляя скромницу-Дуню в роли доблестного руководителя большого предприятия.

– Нет… Я тоже зря прожила жизнь, девочки!

– Зря? Почему? – удивилась Баля.

Дуня улыбнулась как-то безысходно и тихо произнесла:

– Ну, вот певица – она живет не зря. Она поет, радует кого-то.

– Ты что, Дуня, певицей хотела стать? – продолжала подтрунивать Борковская.

– Нет. Это я так, к примеру.

Дуня сникла. Как мне показалось, ее обижали насмешливые реплики подруги. Я тоже подумала, что Дунаева могла стать хорошим инженером, что-нибудь проектировать – детсады, школы, больницы. Да и не водился за ней такой «грешок», как пристрастие к пению. По крайней мере, в годы юности она не проявляла себя, как творческая личность. Стенгазеты пачкать – это было дело ее тогда еще здоровых рук, а микрофоны на праздник держали другие дети.

– Представляешь, если бы все были певцами и певицами? Дурдом бы был, – пыталась реабилитироваться Борковская, заметив, что та совсем сникла.

– Дуня, ты зря это. Кто поет, кто танцует, кто-то еду вкусную готовит, – в диалог подруг вступила Карасева.

– Да, а кто-то стирает…

– И кто-то стирает, абсолютно верно, Дуня! Ты стираешь, а певица для тебя поет!

– Вы взаимодействуете! – подбодрила несостоявшуюся певицу Борковская, она сияла, искренне радуясь своему умозаключению.

Я усмехнулась, наблюдая за Борковской. Без своих украшений она выглядела совсем по-другому: какая-то настоящая что ли! Это как разница между елками: покупной пластмассовой, но украшенной дорогими блестящими игрушками и растущей в лесу среди белых снежных сугробов, радующей глаз просто так. Фальшивое против натурального.

– Я ведь даже моря ни разу не видела, – продолжала себя жалеть Дунаева.

– А… та же вода, только соленая, – отмахнулась Борковская, подмигнув подруге.

– Я тебя понимаю, Дуня. Мне тоже обидно, что ничего не удалось сделать, – настал момент истины и для Бали.

– Например? – спросила Карасева.

– Ну… создать что-нибудь… изобрести… Или книгу, например, написать.

– Про что? – заинтересовалась Борковская, подперев свое личико рукой, она демонстративно ждала разъяснения, образ писательницы Баль воспринимался ею, как карикатура.