– Кофе экспрессо! – выкрикнула громко Борковская в пустоту зала и весело рассмеялась, ее шутку оценили и остальные Тани. Их смех звенел чисто, как перезвон колокольчиков в красивой симфонии. Они переглядывались и смеялись еще сильнее. Я не могла выдавить даже улыбку.

– Или кок… кок…, – пыталась извлечь звук Дунаева.

– Чего? – вытирая слезы, переспросила Баль, она успокоилась на мгновение и снова захохотала. Ее смех был более низкий в отличие от остальных участниц ансамбля хохотушек, но открытый и заводной. Таня запрокидывала голову назад, после чего наклонялась к столику и хлопала по нему ладонью – этим она очень веселила своих подруг.

– Название… какль… тейлк, – заикалась Дуня.

– Коктейль что ли? – почти успокоившись, спросила Борковская.

Дуня резко перестала смеяться и, опустив взгляд, произнесла еле слышно:

– Ну, да. Молочный. За одиннадцать копеек.

Тани озадаченно переглянулись, после чего судорожно завертели головами по сторонам, будто в кафе была выставка коктейлей.

– Где ты такие цены надыбала? – удивленно спросила Борковская.

– В кафетерии, который был рядом со школой, – растерянно призналась Дунаева.

«Стеклянное заведение, в котором так приятно было тратить копейки!», – вспомнила я. «Стекляшка» – именно так называли между собой местные жители эту точку общепита. Мы так любили в нем бывать! Помимо одиннадцатикопеечного кисловатого с пышной пенкой коктейля там продавали мороженное с тертым орехом или тертым шоколадом. Его подавала толстая продавщица в синем фартуке, она громко ставила алюминиевые креманки на стойку (наверное, поэтому эти посудины были на болтающихся ножках и всегда скособочены), ее заплывшие лицо всегда выражало недовольство, словно кормить людей сладкими вкусностями было для нее страшным наказанием.

– Давно это было, – пригорюнившись, произнесла Баля, видимо тоже купаясь в детских воспоминаниях о пирамидках мороженного, которое выплевывал в креманки огромный гудящий агрегат.

Вдруг я услышала жуткий гул, невыносимо громкий. Я поморщилась и закрыла уши руками, мне казалось, что он проникает в каждую клеточку моего естества в виде маленьких тоненьких иголочек. Тревожило это только меня, Татьяны сидели абсолютно спокойно, будто не слышали этого ужасного звука.

– Слышите музыку? – обеспокоенно встрепенулась Карасева. Она все это время как бы была вне беседы, сидела отрешенно, думая о чем-то своем. Кивала, смеялась, поддакивала подругам, но мысли ее витали где-то далеко-далеко, за периметром этого кафе. – Это та самая песня…

– Какая? – прислушиваясь, уточнила завороженная Борковская.

– Под которую Дуня танцевала с командировочным. Я тогда подумала, что хорошо, если на моих похоронах будет звучать не духовой оркестр, а именно это песня… Смешно…

– Я не слышу музыки! – откликнулась Дунаева пытаясь услышать приятную мелодию.

– Я тоже! – подхватила ее Баля.

Карасева растерянно обвела взглядом подруг и произнесла трагическим голосом:

– Значит, это мои похороны!..

Противный звук исчез, но музыку я не слышала. Я думала о похоронах… Каждый, я думаю, в какой-то момент представлял, как его сопроводят в последний путь. Начиная от старушек, скупающих обрезы на обивку гроба, заканчивая мечтателями, готовыми полететь прахом по особенным местам, в которых они были по-настоящему счастливы. Глядя на Татьян, я видела странную картинку: длинная процессия из сопровождающих в последний путь людей. Необязательно знакомых, ведь каждая из них не могла похвастаться большим кругом общения. Пусть это будут и не знакомые люди, но по какой-то причине они шагают следом за четырьмя Джульеттами, мирно спящими на смертном ложе. Они словно плывут высоко над головами скорбящих. В своих трогательных белых одеждах, покрытые полупрозрачным белым саваном… Красиво!

Я любила похороны. Проводы в последний путь почему-то успокаивали меня еще с детства. Мне было грустно прощаться с умершими и одновременно любопытно. Я смело подходила к покойникам и не боялась до них дотронуться в отличие от других детей. Мама часто предлагала остаться дома и не посещать скорбный ритуал, но я настаивала, чтобы она меня брала с собой, изо всех сил стремясь оказаться на трогательном и трагическом спектакле, посвященном погребению усопшего. Мои родители даже предполагали, что я стану патологоанатомом. И я какое-то время мечтала работать в морге.

– Это извращение! – как-то заявила моя студенческая подруга, наблюдая, как тщательно я готовлюсь к похоронам отца. Я купила миленькое черное платьице и даже шляпку – таблетку с маленькой вуалькой. Мне хотелось доказать себе и окружающим, что смерть – это может быть изящно и красиво, не обязательно сидеть возле гроба ссутулившись, выставляя на показ заплывшее от слез лицо.

– Так можно готовиться ко дню рождения! Но не к смерти родителей! – морщилась однокурсница, пристально разглядывая мой безупречный макияж.

Я не стала ее переубеждать, храня верность своей теории. Моя приятельница существовала в плену стереотипов – типичных представлений о процессе проводов тех, кто покинул земной шар. Вовремя и достойно уйти – это честь! Отца хватил удар, и он умер мгновенно, не доставив удовольствия семье вытаскивать из-под него утки, долго и скорбно навещать в больнице, предварительно заправив свой организм валерьянкой и грезить в ожидании чудесного возвращения родителя к нормальному человеческому существованию. Весь сценарий жизни семьи пришлось бы подстроить под унизительную борьбу за выживание. Высокий, крепкий, гордый, целеустремленный мужчина превратился бы в скрипучего старика, старающегося выкарабкаться из болезненной ямы, цепляясь за юбку своей супруги. Он бы этого не желал – я уверена.

Из моих воспоминаний об отце меня вернула Карасева – она резко встала с места и торопливо подошла к столику, где сидела я. Лицо бывшей одноклассницы было очень серьезным, мне даже стало не по себе. Она кивнула на стул, видимо уточняя, можно ли присесть. Я безразлично пожала плечами, наблюдая за суетящейся Татьяной. Несколько секунд она собиралась с мыслями, словно сидела перед преподавателем на экзамене, а затем медленно заговорила:

– И все же это конец… Я так готовилась, чтобы уйти… по-особенному. Тяжело осознавать, что все равно умрешь, а подобный факт, вот этот, он такой неожиданный… Я не знаю, плохо я жила или хорошо… Жила, как все: страдала, переживала, любила, ненавидела, болела… Что-то не получилось, наверное, но мы всегда о чем-то сожалеем. О том парне, которому сказали «нет», о той ночи, когда нужно было вернуться домой, о том скандале с мамой… У каждого найдется о чем пожалеть… Господи… Я не знаю, что говорить… Ну, хорошо, хорошо. Да, да! Я жалею, о каждом своем шаге, обо всем! И я это признаю. Я всегда хотела стать директором завода! Но ведь мечты, они есть у каждого… у каждого из нас… Они разные и зависят… даже не знаю, от чего они зависят. Я почти добилась того, к чему стремилась. Я не всегда была честной, не спорю, но ведь каждый выживает, как может. На войне все средства хороши – это великие слова, если б я не шевелилась, то так бы и сгнила в цехе. Я всегда была одна против целого мира и боролась! Боролась за место под солнцем. Боролась за свою жизнь. Наверное, я была не права, добившись увольнения мужа… Он ведь тогда сломался и начал пить. Я его уничтожила, и пустила пеплом по ветру! Но так ведь поделом! Он меня обидел, мне было плохо, а то, что он не справился – я думаю, меня в этом обвинять не стоит. Не стоит… Я ведь поплатилась! Какой с меня спрос?..