– Вас что, в школе этому не учат? – возмущался он. – Какой позор. Куда катится наш город?

Он заставил сына повторять, что красный цвет на флаге – символ свободы, милосердия и благополучия, а желтый – справедливости, добродетели и великодушия. И Хулио безропотно повторял:

– Справедливость, добродетель, великодушие. Свобода, процветание, милосердие.

Капитан Лаверде был героем войны с Перу[33]. Он летал вместе с Гомесом Ниньо, Хербертом Боем и прочими легендарными летчиками и проявил выдающееся мужество во время операции в Тарапаке и при захвате Гуэпи. Гомес, Бой и Лаверде – эти три имени называли прежде всего, когда речь заходила о вкладе колумбийских ВВС в победу. Три мушкетера в воздухе: один за всех и все за одного. Хотя мушкетеры время от времени менялись. Иногда это были Бой, Лаверде и Андрес Диас; иногда Лаверде, Гиль и фон Эрцен. Это зависело от того, кто рассказывал историю. Но капитан Лаверде фигурировал в ней всегда.

Итак, в то воскресное утро на Марсовом поле должен был состояться смотр военной авиации в честь юбилея Боготы. Это было грандиозное мероприятие в духе римских императоров. Капитан Лаверде должен был встретиться там с друзьями-ветеранами, которых не видел после заключения мира, потому что те жили не в Боготе, но у него были и другие причины посетить смотр. С одной стороны, его пригласил на президентскую трибуну лично президент Лопес Пумарехо. Ну, или почти лично: генерал Альфредо Де Леон, очень близкий к президенту, передал ему, что президент будет рад, если тот почтит его своим присутствием.

– Представьте, – говорил он, – такой человек, как вы, защищавший наши знамена от врага-агрессора, такой человек, как вы, которому мы обязаны свободой родины и целостностью ее границ!

Так что одной из причин было приглашение президента. Но была и еще одна причина, менее почетная, но более веская. Среди пилотов, которым предстояло лететь, был капитан Абадия.

Сесару Абадии еще не исполнилось и тридцати, но капитан Лаверде уже предсказал, что этот улыбчивый худощавый провинциал, у которого, несмотря на юный возраст, уже было около 1500 часов налета, станет лучшим пилотом легких самолетов в истории Колумбии. Лаверде видел, как он летал во время войны с Перу, когда капитан Абадия был еще не капитаном, а лейтенантом, юношей из Тунхи, и давал уроки храбрости и превосходства самым опытным немецким асам. Лаверде восхищался им с чувством, в котором перемешались симпатия и опыт: симпатия от осознания того, что его любимец в свою очередь восхищается им, и опыт, который подсказывал – у каждого из них есть то, чего не хватает другому.

Но Лаверде хотел не только сам насладиться выдающимися воздушными подвигами капитана Абадии, он мечтал, чтобы их увидел его сын. Вот зачем он взял Хулио на Марсово поле. Вот для чего заставил пройти пешком украшенную флагами Боготу. Вот для чего объяснял, что они увидят три типа самолетов: «Юнкерсы», «Фальконы» из наблюдательной группы и штурмовики «Хоук».

Капитан Абадия должен был пилотировать «Хоук-812», одну из самых маневренных и быстрых машин, когда-либо изобретенных человеком для суровых и жестоких задач войны.

– «Хоук» в переводе с английского означает «ястреб», – сказал капитан юному Хулио, взъерошив его короткие волосы. – Ты ведь знаешь, кто такой ястреб?

Хулио сказал, что да, он хорошо это знал, большое спасибо за объяснение. Но говорил без энтузиазма. Он смотрел на тротуар или, возможно, на ботинки прохожих, пятидесяти тысяч человек, которых они уже встретили и частью которых стали. Их одежды соприкасались, деревянные трости и закрытые зонтики стукались и цеплялись друг за друга, мелькали пончо, за которыми тянулся запах грубой шерсти, военная форма, украшенная погонами, звенящая медалями, полицейские, которые неспешно двигались в толпе или наблюдали за ней, сидя верхом на высоких тощих лошадях, которые оставляли отметины из вонючих экскрементов в самых непредсказуемых местах… Хулио никогда еще не видел так много людей вместе. Никогда еще в Боготе не встречалось столько людей в одном месте и с одной и той же целью.

Возможно, из-за шума, который производили люди, их восторженных приветствий и громких разговоров, а может, из-за смешанных запахов их дыхания и одежды, Хулио внезапно почувствовал себя как на карусели, которая вращалась слишком быстро. Ощутил горечь во рту.

– У меня кружится голова, – сказал он капитану Лаверде.

Но Лаверде не обратил на это внимания. Вернее, он услышал, но, вместо того чтобы встревожиться, собрался представить сына мужчине, который к ним приближался. Он был высоким, с усами а-ля Рудольф Валентино[34] и в военной форме.

– Генерал Де Леон, позвольте вам представить моего сына, – сказал капитан. А затем обратился к Хулио:

– Генерал – генеральный префект службы безопасности.

– Генеральный генерал, – усмехнулся генерал. – Надеюсь, они поменяют название должности. Послушайте, капитан Лаверде, президент приказал отвести вас к себе, а в этой толчее легко заблудиться.

Таков был Лаверде: капитан, которого разыскивали генералы по поручению президента.

Вот так и получилось, что капитан и его сын шли к президентской трибуне в паре шагов позади генерала Де Леона, стараясь не отставать, не потерять его из виду и одновременно не упустить небывалого зрелища праздника. Накануне вечером прошел дождь, тут и там блестели лужи, а где их не было, лежала грязь, в которой застревали женские каблуки. Это случилось и с девушкой в розовом шарфе: она потеряла кремовую туфлю, Хулио наклонился, чтобы помочь ей, и она, улыбаясь, застыла на одной ноге, как фламинго. Хулио узнал ее. Он был уверен, что видел ее на страницах светской хроники: она была иностранкой, вроде бы, дочерью бизнесмена или промышленника. Да, так и есть, дочь какого-то европейского бизнесмена. Но кем он был? Импортером швейных машин, пивоваром? Он попытался вспомнить его имя, но не успел, потому что капитан Лаверде уже тащил его за руку вверх по скрипучим деревянным ступеням, ведущим к президентской трибуне, и Хулио, оглянувшись через плечо, увидел, как розовый шарф и кремовые туфельки поднимались по другой лестнице на дипломатическую трибуну.

Это были две одинаковые конструкции, разделенные полосой земли шириной в целый проспект, похожие на двухэтажные каюты на толстых сваях, они стояли бок о бок и были обращены к пустырю, над которым ожидался воздушный парад. Трибуны были похожи, за исключением одной детали: посреди президентской возвышался восемнадцатиметровый шест, а на нем развевался колумбийский флаг.

Годы спустя, вспоминая о событиях того дня, Хулио говорил, что этот флаг, установленный именно в этом месте, сразу же вызвал у него подозрения. Но легко говорить такие вещи задним числом.

Повсюду царила атмосфера большого праздника. Порывы ветра доносили запах жарящейся еды, многие держали в руках стаканчики от напитков, которые успевали допить прежде, чем поднимались наверх. Каждая ступенька двух лестниц была запружена людьми, они не помещались на трибунах и заполнили пространство между ними. У Хулио кружилась голова, он снова сказал об этом, но капитан Лаверде вновь не услышал: он пробирался между гостями, приветствовал знакомых, обходя в то же время вниманием чужаков, думал о том, чтобы не обидеть кого-то или, наоборот, не поздороваться с кем-то, кто был этого недостоин.