Прежде чем мы сели обедать, Майя Фритц принесла в столовую плетеный короб размером с небольшой чемодан, с жесткой крышкой и усиленным дном, с ручками по бокам, тоже плетеными, чтобы его было удобно поднимать и переносить. Майя поставила его во главе стола, как почетного гостя, и села напротив. Раскладывая нам салат из деревянной миски, она спросила, что мне известно о Рикардо Лаверде и насколько близко мы с ним были знакомы.

– Не так уж, – сказал я. – Мы общались всего несколько месяцев.

– Вам неприятно вспоминать? Я имею в виду, из-за несчастья.

– Уже нет, – ответил я. – Но, как я сказал, я мало что знаю. Что он очень любил вашу маму. Знаю о рейсе из Майами. Зато ничего не знал о вас.

– Ничего? Он никогда не говорил обо мне?

– Никогда. Только о маме – Елене, так ведь?

– Элейн. Ее звали Элейн, колумбийцы изменили на Елену, она не возражала. Или привыкла к этому.

– Но Елена и Элейн – не одно и то же.

– Если б вы только знали, – ответила она, – сколько раз ей приходилось это объяснять.

– Элейн Фритц, – повторил я. – Казалось бы, она должна быть мне чужой, а нет. Странно. Ну, вы же знаете о черном ящике.

– Вы о кассете?

– Да. Если бы я знал, что окажусь здесь, Майя, я попытался бы получить кассету. Не думаю, что это было бы сложно.

– Не беспокойтесь, – сказала Майя. – Она у меня.

– Неужели?

– Конечно, а что удивительного? В этом самолете погибла моя мать. Вы меня опередили, Антонио. Я имею в виду, что нашла кассету и дом Рикардо позже вас. Вы были с ним до конца, вам было проще, а мне пришлось поискать, и я нашла, так что…

– Консу отдала вам кассету.

– Да, она отдала ее мне. Когда я впервые слушала запись, я была потрясена. Только через несколько дней нашла в себе силы и смелость сделать это снова, другая бы убрала кассету подальше, чтобы никогда больше ее не слышать. А я ставила снова и снова. Раз двадцать или тридцать, наверное. Сначала мне казалось, что я делаю это, надеясь там что-то найти. Только потом поняла, что как раз наоборот: потому что знаю, что ничего не найду. Папа слышал запись только один раз, верно?

– Насколько я знаю.

– Не представляю, что он чувствовал. – Майя помолчала. – Он обожал ее, обожал маму. Конечно, это бывает в счастливых парах, но он особенно. Может, потому что они расстались.

– Не понимаю.

– Ну, он исчез, а она осталась такой же, как прежде. В его памяти.

Она сняла очки, приложила пальцы к переносице: так всегда делают те, кто хочет сдержать слезы. Интересно, подумалось мне, как в нашем генетическом коде зашифрованы эти жесты, одинаковые почти в любой части мира, во всех культурах и расах, ну или почти во всех. А может, это и не так, но вездесущий кинематограф убедил нас в этом. Да, такое тоже возможно.

– Извините, – сказала Майя Фритц. – Никак не привыкну.

На бледном кончике ее носа появилось красное пятнышко, как при внезапной простуде.

– Майя, – спросил я, – могу я задать вопрос?

– Какой?

– Что там?

Мне не пришлось объяснять, что я имел в виду. Я не смотрел на плетеную коробку, никак не указывал на нее (как лошади, например: поджимая губы и покачивая головой). Майя Фритц посмотрела через стол и заговорила, устремив взгляд в пустоту.

– Как раз поэтому я и попросила вас приехать, – сказала она. – Не знаю, смогу ли я объяснить.

Она сделала паузу, взяла бокал с пивом, но пить не стала.

– Расскажите мне об отце. – Снова повисла пауза. – Простите, это я уже говорила. – Еще одна пауза. – Дело в том, что я не успела… Я была маленькой, когда он… Расскажите мне о его последних днях, вы ведь прожили их с ним, и сделайте это как можно подробнее.

Она поднялась и подошла к плетеному коробу, который, видимо, был тяжелым, потому что Майя несла его за ручки, прижав к себе, как прачки в прошлые века носили тазы для стирки.

– Послушайте, Антонио, дело вот в чем, – сказала она. – Тут полно вещей моего отца. Фотографии, письма, адресованные ему, и письма, которые писал он. Все это пришлось разыскивать, не то чтобы я нашла это на улице, нет, ничего подобного. У сеньоры Сандоваль было много всего, например. Вот этот снимок, смотрите.

Конечно, я сразу узнал его, узнал бы, даже если бы кто-то вырезал, удалил фигуру Рикардо Лаверде. Голуби на площади Боливара, тележка продавца кукурузы, Капитолий на заднем плане, серое небо моего серого города.

– Он сделал эту фотографию для вашей матери, – сказал я. – Для Элейн Фритц.

– Я знаю, – сказала Майя. – Вы уже видели ее?

– Он показал мне ее, сразу как сделал.

– А что-нибудь еще – какое-нибудь письмо или документ?

Я вспомнил ту ночь, когда отказался зайти к Лаверде домой.

– Нет, ничего, – ответил я. – А еще что там?

– Разное, – сказала Майя, – не такие уж важные вещи, мало о чем говорящие. Но меня успокаивает, что они у меня есть. Вот доказательство, смотрите. – Она протянула мне бланк с печатью. Это был счет: вверху слева стоял логотип отеля в кружке неопределенного цвета (время сделало свое дело) и слова «Отель Эскориал», «Манисалес». Справа от логотипа располагался чудесный текст:

«Счета выставляются по пятницам каждого месяца, оплата вносится незамедлительно. Питание всегда включено. С того, кто занимает номер, взимается плата как минимум за один день».

Затем шла дата – 29 сентября 1970 года, время прибытия гостьи – 15:30, номер комнаты – 225; на следующей строке от руки написана дата отъезда (30 сентября, только одна ночь) и слово «отменено». Гостью звали Елена де Лаверде – видимо, она назвала свою фамилию по мужу, чтобы застраховаться от потенциальных домогательств, – и во время своего недолгого пребывания она позвонила, поужинала и позавтракала, но не пользовалась кабельным телевидением, прачечной и автомобилем. Действительно не такой уж важный документ и в то же время как окошко в другой мир, подумал я. И таких окошек в коробе было полно.

– Это доказательство чего?

– Простите?

– Вы сказали, что эта бумага – доказательство.

– Да.

– Вот я и спрашиваю: чего именно?

Майя не ответила. Она продолжала перебирать документы и говорила, не глядя на меня.

– Я нашла все это недавно, – сказала она. – Спрашивала имена и адреса, обращалась в США, объясняла, кто я, писала, звонила. И однажды пришла посылка с мамиными письмами, которые она писала, когда впервые приехала в Колумбию в 69-м году.

Я работала прямо как историк. Многим это покажется странным. Да и я не знаю, действительно не сумею все объяснить толком. Мне еще нет и тридцати, а я живу здесь вдали от всех, как старая дева, и этот поиск для меня очень важен. Воссоздать жизнь отца, узнать, кем он был. Вот что я пытаюсь сделать. Конечно, я бы не стала всем этим заниматься, если бы не осталась одна, без никого, и так внезапно.