не могу поручиться, что оба они не глядели вовсе в мою сторону, но когда они остановились передо мной, то смотрели вниз, под ноги. Что-то в них было не так, хотя и теперь не знаю точно, что именно, – как и вообще не уверен, что существует подходящее слово. Я ожидал, он спросит, который час.

– Не хотите ли ее купить? – спросил молодой человек, слегка мне кланяясь и подымая взгляд. Ни в его тоне, ни в глазах не было и тени шутки.

– Ее?

– Да. Вот эту девушку.

Вечерело. Вопросы из тех, что пришли (толпой) мне на ум, были излишни: я это знал сам. Он не был похож на сводника, она – на проститутку. Речь явно шла о другом. Люди больше говорят, когда их не спрашивают. Это правило не знает исключений. Я кивнул.

– Да. Хочу. – И, стараясь не сменить тон, прибавил: – Сколько?

Он, однако, не удивился. И не стал болтать. Странно вздохнув – не то с облегчением, не то с грустью, – он поклонился еще раз. Я все же не думал, что сумма окажется такой крупной. Решив, что я сомневаюсь (я вовсе не сомневался, скорее нервничал), он сказал:

– Это маленькая цена. Все, что на ней, – он кивнул в ее сторону, – тоже ваше.

Неожиданность мысли (я сразу понял, что мне-то она в голову не пришла) освежила меня. Я достал бумажник. Пока я считал деньги, молодой человек смотрел на мои руки, и, так как прием умолчания на сей раз не удался, я спросил:

– Откуда вы знали, что при мне есть сколько нужно?

– Мне просто повезло.

– Вот как? Занятно. – У меня осталось рублей пятьдесят. – Ну что ж. Скажите тогда, каковы мои обязанности. Так сказать, инструкции к покупке. Они есть?

Он принял деньги и тотчас их спрятал – куда-то в плащ.

– Разумеется, нет, – сказал он. – Раз вы платите, вы хозяин. Впрочем, я не советовал бы вам убивать ее: вряд ли кто-нибудь сможет гарантировать в этом случае вашу безопасность.

В этот миг девушка подошла ко мне. Взяла меня под руку. И негромко спросила:

– Ну? Мы идем?

Это были первые слова, что я от нее услыхал. Молодой человек поднял шляпу. И, легко повернувшись, канул за угол. Тьма сгустилась еще. Мы остались вдвоем. Мы опять остались вдвоем. Кажется, я хмурился и все еще не находил слов. Кое-кто решит, пожалуй, что в данном случае это не важно. Нет, это не так. Тогда это было важно. Это важно даже и теперь. Здесь, как и во всем с некоторых пор, я хочу точности. И подробностей. Они необходимы мне. Они вообще необходимы: на них стоит мир. Поэтому не будем пренебрегать ими. Даже если они займут лишних десять строк. Вот они:

Серый апрельский день. Движение туч к дождю. Перекресток двух улиц. Несколько сот рублей, отданных без торговли. Сделка, которую осудить велит здравый смысл и простое чувство порядочности. К великому сожалению, мне (я, конечно, кривлю душой, я кривлю рот, я вообще кривляюсь), да, к великому, величайшему даже сожалению, мне, о мой читатель (на чью благосклонность рассчитывать старомодно), именно мне – и таким, как я, заметим себе это, – отказано навсегда в даре находить покой на дне колыбели из заповедей и силлогизмов. Мне несносна скука. Мне по душе история человека, который посвятил всю жизнь табаку. Он знал все сорта, а свою страсть объяснял цинически тем, что никотин портит здоровье. Я приветствую его: это прививка цинизма. Из того серого дня, что давно минул, с того перекрестка двух старых улиц в изменившемся много раз с тех пор городе, из-под начавшего исподволь капать дождя, против которого, впрочем, у меня был зонт в сумке, из глубины года – из его середины, виноват, из его первой трети, ведь был апрель, – я приветствую всех, кто читает эту повесть, эту глупую хронику, эту исповедь без конца, о конце которой мне только предстоит еще порадеть. Я приветствую всех, кто попал в мою лодку. Всех глупцов и святош. Всех странников в страну Морию. Всех тех, кто меня слышит. Или не слышит. Просто всех, без разбора. Усопших и живых. Равнодушных и увлекшихся. Далеких и близких. Спящих и тех, кто покинул сон. Словом, всех. Всех. Здесь уже очень уместно равенство. Точность и равенство. Без них нельзя. Никак нельзя. Итак, привет!

– Привет, – сказала Тоня очень устало. – Это опять ты.

XIX

Мы прошли проулок до конца и вышли на Михайловскую, людную и шумную в сравнении со своим извилистым тезкой. Машины шли потоком по брусчатке вверх, к Владимирской и Десятинной, но как раз на той стороне была только что открытая частная кофейня – одна из первых в городе: столь крошечная, что визитеры располагались на подоконнике, а в ясные дни и снаружи. Дорогой Люк! Скажу вам тотчас, что, по сравнению с вашим, кофе тут был не в пример плох. Но мокрый снег и впрямь уже начал лепить в мой зонт, кофейница же, как гадалка Крылова, охотно распахивала свои объятия всем и была к тому же совершенно пуста. Мы юркнули в нее с живой человеческой радостью и благодарностью за уют. Впрочем, я не уверен, что Тоня вполне разделяла мои чувства – сейчас, как и всегда. Мне очень хотелось спросить ее, что все это значит. Я понял, что сдерживаюсь нарочно, – и немедля спросил.

– Я не пойму: ты купил меня? Или чужую трагедию? – был ответ.

– Это трагедия?

– Да. В духе греков. Ты знаешь, это был жизнелюбивый народ.

«Фидий, – подумал я. – Фидий».

– Я купил кофе, – сказал я, ставя перед ней чашку. – Невольниц нужно кормить.

– Тогда возьми уж и булочку – вон ту, с повидлом.

Я взял две.

– Кстати, о греках, – сказал я. – Когда Диогена пустили с молотка, он велел кричать: «Кто купит себе хозяина?» И охотники нашлись. Моя покупка в том же роде?

– Думаю, Парменид тут уместней, – заметила Тоня, приподымая белесые бровки, чтобы сделать надкус.

Мгновение я постигал Парменида.

– Для деревенской девочки ты слишком много знаешь, – изрек я наконец.

– Ты ждал чего-то другого?

– Я вообще ничего не ждал.

В ее тоне был яд – как и тогда, в музее, и я вдруг почувствовал глупым образом, что обижен. Это не укрылось от нее.

– Я думаю, у тебя хороший вкус, – сказала она вдруг.

– И что ж?

– То, что перестань спрашивать! – крикнула вдруг она и тотчас улыбнулась. Потом она неспешно доела булочку и выпила кофе. Почему-то я ждал, что она сейчас закурит: в пику прежнему режиму над стойкой красовалась надпись