Саша знала, что Сулима пользовалась этим жестом, когда случалось нечто неподвластное робкому пониманию йеменки, что-то такое, чему она не могла найти объяснения.

Соседки замолчали. Наступила тишина, разделившая дружную комнату надвое. Сулима размышляла о «загадочных русских» и о том, какой обидный подтекст мог содержаться в невинном вопросе. А Саша силилась подыскать достойный ответ на заданный самой себе вопрос. Что может быть важнее любви? Ничего путного в голову не приходило. Всякие там родина, честь, совесть и честно прожитая жизнь маячили бесплотными надуманными призраками.

Саша прикрыла глаза и попыталась восстановить в памяти полузабытое лицо поэта-инженера Иванова. Вместо него перед глазами неизменно появлялась его каменнолицая матушка. Она поднимала брови выше уровня горизонта и назидательным тоном говорила непонятную фразу: «Чему быть — того не миновать, а остальное — как бог на душу положит». Последнее слово она произносила невнятно, и Саше упорно слышалось «подложит».

Ей представился благообразный старец с золотым венцом, плавающим над лысеющей макушкой, который, воровато оглядываясь, «подкладывал» что-то в плетеную корзинку, прикрытую свежей накрахмаленной тряпицей. Такая же корзина стояла у Ивановых на кухне, и обычно там хранили лук.

Лица самого «боэта» Иванова Саше никак не удавалось вспомнить. Единственным, что было связано с Александром и хорошо удерживалось в памяти, были исписанные рваным, летящим почерком страницы в клеточку. Саша получала письма раз в месяц, исправно, как зарплату. Чаще всего в них были стихи. Элегические, преисполненные грусти и возвышенных слов «о разлуках, коим нет исчислений понятных». Вот Александр-то уж точно согласился бы с Сулимой и сказал, что главное в жизни — это любовь. Саша вздрогнула. Ну, наверное, не просто любовь, «содрогание плоти», а любовь к Прекрасному.

Непонятно почему, но инженер выбрал в Прекрасные Дамы Сашу. Он посвящал ей стихи, один раз прислал банку варенья из крыжовника. В его письмах не было рассказов о том, как он живет, о фабрике, городе Иванове, о работе или еще о чем-нибудь. Иванов писал о синих далях, о бледных ночах и Сашиных глазах, «слишком разных, чтобы правдой быть / Или хотя бы казаться».

Саша могла по полгода не отвечать на письма или отделываться коротенькими, на полстранички. Могла забывать о самом существовании Александра Иванова. Могла жить, не обращая внимания на факт, что где-то томится «узник совести». Но в начале каждого месяца она получала от него письмо. За четыре года можно привыкнуть к чему угодно. И Саша привыкла к мысли, что Иванов будет в ее жизни всегда. То ли «крылатым сфинксом, покой берегущим», то ли вечным женихом, а может, и «рыцарем печального образа». Жаль только, что оживить в памяти образ Александра Саше так и не удалось.

Тогда она принялась думать о Косте. Ей даже захотелось думать, что она может влюбиться в него.

— Костя, — прошептала Саша.

Имя показалось приятным, со сладковато-вяжущим привкусом косточек из абрикосового компота. «Константин» — звучало весомее, и — во-во! то самое, надежнее! Constanta — что-то постоянное, такое же, как крепкие Костины плечи, упрямый затылок, неизменное, как его убеждения. Детская вера в справедливость, мужскую дружбу и еще этот лозунг «Победа достается сильнейшему». Костя говорил эту фразу довольно часто, и всегда оставалось ощущение, что под сильнейшим он имеет в виду себя. Саша вспомнила, что именно эти слова прошептал тренер, который смог бы, она поверила в это сразу и безоговорочно, обязательно смог бы изменить Сашину судьбу. Но Стерлигов и Саша встретились только однажды, встретились с тем, чтобы не видеться больше никогда…

Саша вытерла сухие глаза. Странно, а ей казалось, что она плачет.

Маленькая упрямая Шурка. Как только не доводил ее старший братец, чтобы выдавить хотя бы слезинку.

— Девчонка! — кричал он ей в лицо. Пребольно дергал за косицы, а один раз прижал ей палец дверью и, приблизив красное разгоряченное лицо, прошипел: — Больно? Плачь давай! Зови мамку!

Саша и впрямь заорала, громко, с визгом, так что у Вовки глаза на лоб вылезли. От неожиданности он отпустил дверь. Воспользовавшись подаренной заминкой, Саша навалилась на дверь всем телом и принялась колотиться об нее, придавливая Вовку к стене. Саша вновь и вновь наскакивала на дверь, стараясь прижать брата к стене как можно плотнее, и кричала:

— Больно, больно тебе, Вовчик-морковчик! Скажи, больно?!

Саша вкладывала в каждый бросок всю свою ярость, неистово мечтая сплющить злокозненного Вовку в отбивную, в блин, в пенку на молоке! Она успокоилась, когда за дверью стало подозрительно тихо. Саша потянула дверь на себя, полегоньку, опасаясь, что коварный Вовка просто затаился, чтобы выпрыгнуть и задать сестре новую трепку. Брат стоял лицом к стене, плечи его были опущены. Он так и не повернулся, боком вышел из комнаты и шмыгнул на улицу. С этого дня Вовка перестал задирать сестру и называть ее «бабой».

Саша повернулась на другой бок. Отчего-то не спалось. Ночные мысли были тягучими, безглазыми и темными. Они раскрывали свои немые безгласные рты, и оттуда исходил удушливый запах. Он наполнял комнату невидимым дымом, от которого щипало глаза и хотелось то ли кричать, то ли плакать. То ли все вместе.

Да, не вовремя Саша сунулась со своими «нежностями». Несколько недель назад она переехала к Косте. Нет, первые два вечера были действительно хороши. Костик и вправду оказался каким-то замечательно душистым. Саша сидела с ним рядом, обнимая за крепкое, сильное плечо, и чувствовала себя удивительно хорошо. Правда, вот с сексом получилось чуть похуже… Если честно, то совсем никак. Саша с неудовольствием вспоминала собственные ожидания. Как же, первый раз в жизни, таинство дефлорации, интим — дело тонкое… Фальшь, да и только! Совершенно непонятно, почему люди так носятся с этим? Гигиеническая механическая процедура, что-то наподобие чистки зубов. Она даже ничего толком не почувствовала.

— Ты, того… девочка, что ли… была? — спросил Костя, отодвигаясь на край кровати.

— А что, чувствуется? — с легким беспокойством поинтересовалась Саша.

— Да нет… нормально… — неопределенно пробурчал он.

«А нормально — это как?» — хотела спросить она, но постеснялась.

Все равно это было здорово — приходить после занятий в маленькую комнатку на втором этаже, готовить обед и поджидать за телевизором Костю. Только вот ждать приходилось все дольше.

Для спорта наступили тяжелые времена, система Спорткомитета давно развалилась, на ее обломках повырастали как грибы новые структуры, занятые чем угодно, кроме организации и поддержки способных молодых спортсменов. Первое время Костя продолжал ходить в зал, тренируясь ежедневно хотя бы пару часов. Саша подбадривала его, как могла. Сильный, уверенный Костя напоминал ей осиротевшего медвежонка. Он безнадежно крутил головой, убеждая себя, что все устроится, непременно устроится, а потом свирепел и колотил грушу с такой яростью, словно она виновата была во всех трудностях. Саша смеялась, шутила, Костя понемногу отходил, а ей казалось, что она ухаживает за больным, перенесшим трудную операцию. Почему? Ведь Костя выглядел совершенно здоровым. Неведомая болезнь подтачивала его силы изнутри, но он никогда и никому не признался бы в том, что ему трудно.