class="p1">— Нет, я догадываюсь. Это же «Гроза» Островского.

— Вот-вот, и я вспомнила, «Гроза».

Разговаривая, они подошли к дому, где помещалась амбулатория. Ксюша отпустила руку Майского.

— Вот я и дома. Может, зайдете ко мне, Александр Васильич? Чаю попьем. У меня варенье земляничное есть.

Майский посмотрел на закуржавленное лицо девушки. Ее большие глаза излучали свет. Не глаза, а звезды. «Зайти? Удобно ли?» И не ответив себе на этот вопрос, сказал:

— Чаю выпью с удовольствием.

Ксюша повозилась с замком, который долго не хотел открываться, и распахнула дверь.

— Входите, Александр Васильич.

Он шагнул в темные сени, нащупал ручку двери, потянул на себя и оказался в маленькой прихожей. Здесь было тепло, пахло немного лекарствами. Ксюша сняла шубейку, зажгла лампу и, неся ее перед собой, повела гостя в свою комнату. Комната, чисто побеленная, была обставлена более чем скромно. Железная кровать у стены, прикрытая легким голубым одеялом с одной пышной подушкой, стол у окна, две табуретки, на стене шкафчик. На окне за занавеской виднелись какие-то цветы в горшках, над кроватью — картина в простенькой раме с изображением стада коров у реки. Ее подарил медсестре на новоселье Осип Иванович.

Ксюша захлопотала у печки, подогревая лучинками медный чайник. Достала чашки с блюдцами. Затем на столе появилась вазочка с вареньем, тарелка с хлебом, молоко, масленка со сливочным маслом, жареная рыба. Девушка налила чаю гостю и себе, оглядела критически стол и, наконец, села напротив.

— Пейте, Александр Васильич.

— Спасибо, Ксюша, — Майский вдруг ощутил голод и, не заставляя больше себя просить, с удовольствием принялся за еду.

— А у меня бутылочка есть, — вспомнила Ксюша. — Налить вам рюмочку?

— Не нужно. Чай, вот это хорошо.

— Нет, я налью. С мороза даже полезно.

— Это говорит медицина? Все равно, не надо.

Но девушка уже выпорхнула из-за стола, порылась в сундучке, стоявшем за кроватью, и с торжеством показала бутылку.

— Вот!

— О, да это мадера! Поберегите ее, скоро Новый год.

— Зачем беречь? Можно купить еще, только ведь я не пью. Взяла на всякий случай, вдруг кто зайдет. Сегодня вы мой гость.

Ксюша долго не могла откупорить бутылку. Штопора у нее не было, в ход пошли ножницы, потом вилка и неподатливая пробка вылезла из горлышка. Девушка вышла в приемную комнату и вернулась с маленькой мензуркой.

— Другой посуды у меня нет, не обессудьте, — и наполнила мензурку почти до краев.

— Тогда и себе налейте, — сказал Майский. — Одному мне неудобно.

Ксюша, не возражая, опять ушла в приемную и принесла еще мензурку. Налила себе немного темного, цвета крепкого чая, вина.

— За что же мы выпьем, Ксюша?

— Не знаю… Всегда пьют за здоровье.

— Пьют за здоровье, а на самом деле пропивают здоровье.

— Неправда. Осип Иванович говорит, что малые дозы полезны. Он знает.

Александр Васильевич пожал плечами.

— С таким светилом медицины я спорить отказываюсь. Желаю вам, Ксюша, радости и счастья.

— И я вам желаю всего-всего хорошего.

Они легонько чокнулись мензурками и выпили. Тепло, крепкое вино и еда разморили директора. Ему не хотелось вставать, опять идти по морозу к себе на квартиру, вообще не хотелось двигаться. Ксюша что-то говорила, но Александр Васильевич не мог понять, что именно. Он только видел раскрасневшееся лицо девушки, сияющие глаза, пунцовые губы, за которыми прятались ровные и белые, как снег, зубы. «Я сейчас пойду. Встану и пойду. Нехорошо долго засиживаться у девушки, да еще ночью. Увидит кто-нибудь, начнутся пересуды». Но подняться не хватало сил.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Можно к тебе? — Майский распахнул дверь кабинета Слепова и остановился на пороге.

— Что за вопрос? Входи, Александр Васильич.

Секретарь партячейки сразу увидел, что директор чем-то взволнован.

— Послушай, Иван Иванович, ты людей на прииске хорошо знаешь?

— Знаю. Но как понимать слово «хорошо»? Человек — штука тонкая и как бы хорошо его ни знал, всегда он может повернуться к тебе новой, незнакомой гранью, о которой и не подозревал. А что, собственно, случилось?

— Да ничего пока не случилось. Я хочу знать, что за человек Карапетян.

Слепов едва приметно улыбнулся, раздумчиво потер худой, острый подбородок и, словно вспоминая, заговорил.

— На прииске он года три. Приехал по направлению из Москвы. Специалист говорят хороший, горячий, правда.

— И добавь еще: любит деньги.

— Любит, — согласился Иван Иванович. — При Еремееве ему хорошо жилось. А ты, слышал, прижал Ашота Ованесовича.

— Прижал? Да пусть он зарабатывает, но в угоду заработку не устраивает саботаж на «Таежной».

— Ты тоже не горячись, Александр Васильевич, уж сразу и саботаж. Это слово опасное. Надо разобраться.

— Надо. За этим и пришел к тебе. Ты знаешь, что на «Таежной» тоже началась реконструкция. Естественно, пока меняем оборудование, добыча золота снижается, а значит, снижаются и заработки, нет премий и так далее. Карапетяну это не нравится. Он всячески тормозит работы Так что же это, я спрашиваю, не саботаж?

— Ашот Ованесович коммунист, и мы с него спросим, как с коммуниста.

— Вот-вот, надо спросить. Такого больше нельзя терпеть.

— Не кипятись, нервы у тебя пошаливают, директор. Не ты один, а мы все заинтересованы в том, чтобы прииск давал больше золота. И Карапетян тоже, уверен. Пусть даже ради собственной выгоды, но заинтересован. На ближайшем партийном собрании обсудим положение на «Таежной». Подготовься к докладу… — Неожиданно распахнулась дверь, и в комнату стремительно вошел Карапетян.

— Безобразие, секретарь! Издевательство!

— А! Легок на помине. Только не ругайся, Ашот Ованесович, поздоровайся лучше.

— Мне не до здоровья. Я скоро буду совсем больной. Новый директор живьем загонит меня в могилу.

— Пришел жаловаться на него? — Иван Иванович показал на Майского, стоявшего у окна.

Карапетян, когда вошел, не заметил директора и теперь почувствовал себя неловко, но быстро подавил замешательство и с прежним жаром заговорил:

— Он здесь! И это хорошо очень. На него! На товарища Майского. Здесь не найду правды, в трест буду жаловаться. Самому товарищу Громову. Пусть знает, что товарищ Майский не дает нам работать. Учти, секретарь, добычу золота «Таежная» снизила. Тебя за это тоже не будут гладить по голове. И меня не будут.

— Ага, — понимающе сказал Слепов и кивнул на директора. — А его будут?

— Не знаю, пусть сам думает, а я не хочу садиться в тюрьму.

— И не садись. Зачем?

— Лучше объясните, Ашот Ованесович, секретарю, почему замораживаете реконструкцию, — сам удивляясь своему спокойствию, сказал Майский, продолжая стоять у окна.

— Замораживаю?! Ты слышал? — Карапетян повернулся к Слепову: — Слышал? Карапетян замораживает. Ха-ха-ха! Скажи курицам, и они тоже будут смеяться. Сейчас он еще обзовет меня саботажником. Модное слово. Красивое. Пусть!

Начальник «Таежной»