легкость куда-то исчезла, даже голос немного изменился. Как будто ему было не очень приятно о нем говорить, и он не хотел его вспоминать. В этом, впрочем, была логика – я бы тоже в такой ситуации не захотел. Но и забыть бы, скорее всего, не смог. Я допил свое пиво. Странным образом оно совершенно не влияло на сознание, и я чувствовал себя практически трезвым. Бывают такие дни, когда можно выпить несколько галлонов чего угодно, а даже говорить громче не станешь. Сегодня оказался именно такой.

Я посмотрел на часы – было без десяти двенадцать. Мой собеседник не показывался, поэтому я закурил и принялся смотреть в стену, так же, как он какое-то время назад. На стене было написано белыми трафаретными буквами: “Тяжело, нехорошо… Ничего… После… Ничего… Я уйду…”. Я перечитал это три раза, слова казались смутно знакомыми, но откуда они, я вспомнить не мог.

– Сами вы пейте, если вам не противно, но, умоляю, не давайте пить дяде. Ему вредно.

Собеседник вернулся и принес еще два стаута, на сей раз имперских.

– Откуда это?

– Из Чехова. Не хотел бы я в один день оказаться на месте дяди Вани, конечно. Но зачем это написали на стене, я совсем не понимаю.

– Но в этой фразе же есть смысл. Не знаю, я совсем плохо помню Чехова. И я не готов о нем говорить. Пусть пишут на стенах все, что угодно. Что там с твоим братом?

– Я же говорю, я не знаю. Он ушел из дома, когда мне было десять. Помню, сидел на кровати и читал “Пятнадцатилетнего капитана”, а он зашел в комнату и начал говорить, что уходит. У него так неловко получалось говорить, наверное, он не знал, что именно нужно сказать. И в итоге сказал что-то про институт и еще фразу “я обязательно тебя заберу, когда настанет время”. Ну, прошло двадцать лет, а время до сих пор не настало. Первые пять лет я ждал, потом как-то само закончилось.

– И ты не пытался его найти? Как-нибудь?

– Нет. Ну, то есть, у меня были такие мысли, конечно. Когда я ехал в Москву учиться, я подумал, что приеду в город, где живет он, и мы каким-то случайным образом встретимся. Или чудесным, не знаю, как такие встречи происходят обычно? Но, в общем, мы, конечно, не встретились. И потом, через какое-то время, я понял, что он мне не нужен, наверное. Зачем он мне нужен?

Это не могло быть вопросом ко мне, но после того, как он прозвучал, мой собеседник перестал говорить и ожидающе на меня посмотрел.

– Я не знаю. Но, судя по тому, как ты говоришь, он тебе нужен. Мне кажется, ты все успокоиться не можешь из-за того, что он от тебя ушел в детстве. Ну, то есть, выглядишь-то ты спокойно, я о другом…

– Да нет, я успокоился. Мне неприятно все это, конечно, сам факт и все воспоминания, но я понимаю, почему он ушел. В конце концов, я ушел точно так же. Только у меня не было младшего брата, которого бы пришлось оставить и больше никогда не увидеть. Возможно, ему было еще сложнее, чем мне. Что сложнее – оставлять, или быть оставленным?

– И то, и то сложно, но по-своему. Лично мне сложнее оставлять. В этом больше ответственности и больше боли. Ну и собственное решение принять сложнее, чем решение другого человека. Не знаю, возможно, это только у меня так, а у тебя иначе.

Он пару раз кивнул, потом попросил у меня сигарету. Мы закурили. На третьей затяжке он сильно закашлялся, потом допил пиво и сказал:

– Да, наверное, так и есть – оставлять сложнее. Особенно, если не хочешь оставлять. Давай пойдем отсюда, ты допил?

Я кивнул и согласился.

Мы отнесли стаканы внутрь, вышли на улицу и через ту же самую арку вернулись на Покровку. Мой спутник остановился, зевнул, потом увидел магазин “Магнолия” и предложил зайти за сигаретами. После того, как мы это сделали и снова оказались на улице, он закурил и спросил:

– Ну, а теперь куда?

– Не знаю. Можно дойти, например, до “Главпивмага”, взять там пива с собой и походить куда-нибудь в сторону, не знаю, Цветного Бульвара? Вроде, ничего, сейчас уже практически все равно, куда идти. Можно пойти в “Сосну и Липу”, она тут совсем рядом.

– Нет, в “Сосну и Липу” мы не пойдем, я и так слишком часто там бываю, мне кажется. Ну, и знакомых людей мне сейчас совсем не хочется. А так вообще хороший план, мне нравится. Прогуляться. Пойдем. Чистые Пруды я, конечно, никогда особо не любил, но сейчас уже абсолютно все равно, куда, ты прав.

– Что не так с Чистыми Прудами?

– То, что это один пруд, да еще и грязный. Ну, и тем, что, сам бульвар узкий, и машины с обеих сторон ездят.

– 

А если серьезно?

– 

Ну, если серьезно, то были моменты, из-за которых я не люблю Чистые Пруды, но это, наверное, не очень важно сейчас. Хотя, может быть, я о них тоже расскажу. У меня же исповедь.

После этих слов он усмехнулся. Он постоянно усмехался, но совсем не весело.

– Нет, это вообще не похоже на исповедь. А я не похож на духовника, я надеюсь. Это похоже на какую-то странную, или крайнюю форму одиночества – когда готов говорить с кем угодно о том, о чем обычно даже с собой говорить стыдно.

– Тебе не нравится это все?

– Ну, как сказать. Это все странно выглядит, но я ничего против не имею. Возможно, я когда-нибудь тоже окажусь в такой ситуации и, если я смогу найти слушателя, будет здорово.

– Хорошо.

Мы шли по Покровке, которая жила обычной пятничной жизнью. У входа в бары по обе стороны от нас толпился народ: кто-то курил в промежутках между напитками и громко смеялся, кто-то, наоборот, вел негромкие разговоры, а кто-то только собирался зайти внутрь, чтобы вести разговоры чуть позже. Людей было много, все куда-то шли и на что-то, очевидно, надеялись. Как минимум, на просто приятный вечер, как максимум – на незабываемый. В сквере напротив бара Sisters дрались два человека в грязных штанах и черных кожаных куртках. Тот, который был пониже, очевидно, выигрывал, когда мы проходили мимо, он эффектным ударом в корпус свалил своего соперника на землю. Им, почему-то, никто не мешал. Мы шли молча, пока не дошли до памятника Чернышевскому. Он сидел и, казалось, рассматривал ногти на своей