Капитонов надеется, что уснет. При хронической бессоннице даже трехчасовой сон был бы подарком. Однако он и не думает просыпать завтрак. Он ставит будильник мобильного телефона на 7:30.

А сколько сейчас?

4:07

Ложится. Закрывает глаза и сразу видит, как мелькают фигурные скобки.

И снова уставился на потолок — на тускло различимую проекцию окна, освещенного со стороны улицы. Или это проекция окна, освещенного со стороны улицы, уставилась на Капитонова?

Оконная занавеска хотя и гасит потолочный прямоугольник, не мешает в нем отражаться еще и снегу, падающему за настоящим окном. Он скользит разряженным роем пятен от одной стороны прямоугольника к другой — от стены с окном к стене с дверью. Капитонов не отводит глаз. Прямоугольник на потолке напоминает технологический люк в другое пространство, где слева направо движутся тени. Вдруг показалось, что это не тени движутся, а сам люк-проем относительно них — вместе с комнатой — справа налево. А те неподвижны. И лежащий на спине Капитонов тоже, показалось ему, движется справа налево вместе с комнатой и кроватью, а тени, неподвижные пятна, проносятся как неподвижные камушки на песке — в открытом люке взлетающего самолета. Жутко представить, как падаешь вниз лицом в этот открытый люк и остаешься там, среди неподвижных теней в неподвижном пространстве, зная, что люк за спиной уже промчался куда-то влево вместе с опустевшей комнатой и всем тобой обихоженным миром, которому комната по-прежнему принадлежит, а ты уже нет. Захотелось даже взяться за край кровати, чтобы не отсоединиться от нее и не рухнуть в тускнеющий проем потолка, вдруг проявятся силы обратного притяжения. Но он не делает этого, а просто закрывает глаза.

И опять поползли фигурные скобки. И тогда он пытается себя успокоить тем, что это не его персональные, а из безумного текста Мухина. Так и есть — скобки имеют чуть заметный наклон, что характерно для письма от руки. Он решает отнестись к ним потребительски и начинает считать, как слонов. Раз скобка, два скобка, три скобка… одиннадцать скобка… Натуральный ряд — слишком простой для математика счет, не лучше ли их распределять в ряд Фибоначчи? Проблема в том, что фигурные скобки отнюдь не слоны, и являются они непредсказуемо то по одной, то парами, да и поди разберись, которая смотрит куда. Чтобы отделаться от их несанкционированных появлений, он придумывает использовать их как расходный материал и затевает строительство математической формулы. Но для этого приходится актуализировать сначала круглые, потом квадратные. К тому, что получилось в квадратных, он прибавляет для простоты единицу и решает все это возвести в степень… да все в тот же квадрат — вот и потрачена первая пара фигурных скобок. Он снова прибавил единицу и, потратив другую пару фигурных скобок, возводит все это хозяйство в третью степень. Затем, прибавив единицу и потратив очередную пару фигурных скобок, возводит все это в четвертую степень. Фигурные скобки нагромождаются в его голове по мере использования степеней. Он теперь считает, как слонов, степени, в которые возводится зажимаемое фигурными скобками. А сна так и нет. И тогда он снова вспоминает, что это не его, а чужие скобки, и продолжает думать о Мухине. А чтобы не думать о Мухине, он поворачивается на левый бок.

Он слышит, как тикает подобно часам

05:15

в левом виске, прижатом к подушке, кровь.

Кровь. Кровь. Кровь. Кровь.

Кровь — это группа крови и резус.

Он тогда не знал ее группу крови.

Мухин чушь написал. Никто не тонул ни в реке, ни в море, все было не так. Было все по-другому.

Было разбитое стекло, была платформа и кровь из шестилетней Анюты. И были врачи. И надо было назвать группу крови. А времени не было, даже минуты. Был телефон, был номер племянника без последних двух цифр. Он набрал — и две цифры последние он набрал наугад. И чудо — сразу попал. Хотя нет: он хотел одно сначала набрать, потом другое, но набрал третье — и верно. «Ваня, позови тетю Нину, она рядом? Скорее». (Нина потеряла тогда свой телефон.) «Нина, не спрашивай ничего, назови группу крови Анюты и резус». Она четко и быстро сказала: «Вторая, плюс».

Капитонов почти не помнит, что было после, и плохо помнит, что было до. Но тот звонок он не просто помнит, он им обладает, как чем-то предметным — как вещь, осязаемым, — вроде двойного крюка с той пляжной скелетообразной конструкции, на ветру поднимающей и опускающей крылья.

Капитонов помнит это число, но умеет о нем не думать. Это одно из трех двузначных чисел, которые никто не загадывает.

Он знает, что об этом думать нельзя.

Он умеет об этом не думать.

О чем угодно, но о другом (ни о чем в идеале), и другое ему себя предлагает в лице или качестве — то грызуна, то Николь Мэри Кидман, то горельефа на фасаде какого-то дома, то теории катастроф.

Он уверен, что думает о другом и что бодрствует и не спит, и только хочет уснуть. Но какое-то подобие сна ему все же дается — под самое утро. Он все равно понимает, что это не сон, потому что не спит, и, когда звонить начинает мобильник-будильник,

07:30

открывает, разбитый, глаза с досадой на то, что провалялся напрасно в постели. Но тот как бы сон не забылся, как с ними, снами (с ними и с нами), бывает, а, наоборот, вспоминается. И вспоминается именно стороной содержательной. А раз есть таковая, то и тот как бы сон — все-таки сон. Кратковременный, может быть, сон, но все-таки сон.

Погасив будильник, Капитонов остается в постели — восстанавливать содержание все-таки сна.

07:31

Хомячок. Из детства Капитонова. Клетка, в ней древесная стружка, поилка, кормушка и маленький домик.

Главное — не о крови, не о разбитом стекле…

Домик — это пластмассовый куб, меньше банки для соли. Отверстие, круглое — вход и выход. По размеру — проходит крупная слива, а яйцо куриное — вряд ли. Хомячок предпочитает жить в тесноте — перетаскивает в домик стружку извне, забивает ею все помещение. Вход стружкой забит. Собственно, это не сон еще, а экспозиция сна. Что предъявлено данностью. Сон же вот. Если сон.

Капитонов пальцем выковыривает стружку из домика. А хомяк не дает, но как он не даст? Капитонов пальцем стружку достал. Глядь, она уже снова натаскана. Он опять ее пальцем. Глядь, опять. Он опять ее пальцем. Глядь, опять.

Это могло бы и не сном быть, а просто воспоминанием (было в детстве дело такое: он выковыривал стружку из домика хомяка), только вот сейчас выковыривал стружку не ребенок, а взрослый — в уме.

Доктор Фрейд был бы последним лохом, если бы вслед за хомяком не пришел бы тут на ум Капитонову. Вспоминая о хомяке, спрашивает себя Капитонов: а нет ли в этом латентного гомосексуализма? Сам себе отвечает, что нет. Он, вообще говоря, полагает, что латентный гомосексуализм изобретен настоящими, не латентными, но нет ли и в этом суждении латентного гомосексуализма? Послушать некоторых, он везде, особенно много его в Дон Жуане… А нет ли латентного гомосексуализма в том, что Мухин в этой тетради зациклился на Капитонове? А нет ли латентного гомосексуализма в том, что Водоёмов пригласил на конгресс Капитонова? И вообще, почему на конгрессе так мало женщин?