Кирпичная дорожка была мокрой и скользкой после дождя, и я осторожно выезжал на грунтовку. Садясь в машину, я пощупал карман, проверяя, хрустит ли в нем бумага. Почему-то мне взгрустнулось, как давно уже не бывало. Пациенты мои, когда я посещал их или они меня, оказывались в стандартной обстановке моего кабинета или в натужно-веселой обстановке палат Голденгрув. Женщина, с которой я говорил сегодня, осталась одна, и, возможно, пребывает в депрессии, достаточно глубокой, чтобы иметь шанс оказаться моей пациенткой, а я увидел ее под огромным падубом у крыльца, рядом с клумбами цветущих тюльпанов, в доме с бабушкиной мебелью, с запахом форели и укропа на кухне, среди неразобранных руин жизни мужа. И она еще могла улыбаться мне!

Я проехал по весенней улице, через лес, где за деревьями виднелись причудливые домики, отыскивая наугад обратный путь. Я представлял, как Кейт надевает полотняный жакет и снимает с крючка ключи от машины, как запирает за собой дверь. Я думал о том, как она выглядит, когда наклоняется поцеловать детей на ночь, как становится виден изгиб ее узкой талии под синей тканью. Дети, наверное, оба светловолосые — в нее, или, может быть, один светлый, а у другого тяжелые темные кудри, как у Роберта… Но тут мысли мои вернулись назад: она целует их каждый раз, встречаясь после самой короткой разлуки, — в этом я не сомневался. Я дивился, как мог Роберт перенести разлуку с этими тремя замечательными людьми, которые когда-то были его семьей. Впрочем, что я знал? Может, он на самом деле терпеть их не мог? Или, возможно, забыл, какие они удивительные. У меня никогда не было жены и ребенка, или двоих детей, и большого дома с гостиной, полной солнца. Я вспомнил руки Кейт, протягивавшей мне тарелки: на них не было колец, только тонкая золотая цепочка на запястье. Что я знал?

У Хэдли я снова открыл все окна, положил обрывок письма из кабинета Роберта на бюро, лег на уродливую двуспальную кровать и задремал. Даже проспал несколько минут. В глубине моих снов был Роберт Оливер, рассказывавший мне о жизни с женой, а я ни слова не мог расслышать и все время просил его говорить громче. И что-то еще скрывалось в том сне: Этрета — название городка на побережье Франции, там Моне писал свои знаменитые скалы, эти канонические арки, синие и зеленые воды, зеленые и лиловые камни.

Наконец я беспокойно поднялся и переоделся в старую рубаху. Захватил книгу, которую тогда читал, — биографию Ньютона, и поехал в город добыть себе ужин. Я нашел несколько хороших ресторанов. В одном из них, с окнами, украшенными, как на Рождество, гирляндой маленьких лампочек, я взял тарелку картофельных оладий с разными соусами. Женщина за стойкой улыбнулась мне и по-новому скрестила красивые ноги, а посетитель, вошедший через несколько минут после меня, походил на нью-йоркского бизнесмена. Странный городок, подумал я, проникаясь к нему все большей симпатией, по мере того, как сказывалось действие «Пино Нуар». Прогуливаясь после ужина по улицам, я гадал, не столкнусь ли с Кейт, и что тогда ей скажу, как она отреагирует на нашу встречу после утреннего разговора, и тут же вспомнил, что она сейчас наверняка дома с детьми. Я представил, что снова еду к ее дому, чтобы заглянуть в высокие окна. Они, верно, светятся мягким светом, кусты под ними уже потемнели, а в вышине виднеются очертания крыши. Дом, как шкатулка с драгоценностями, а внутри Кейт играет с двумя очаровательными детьми, ее волосы блестят под лампой. Или я увижу ее в окне кухни, где она готовила для меня форель: она, уложив детей, моет посуду, наслаждаясь тишиной. Затем мне тут же представилось, как она, услышав меня в кустах, вызывает местную полицию — наручники, бесполезные попытки объясниться, ее гнев, мой позор.

Чтобы собраться с мыслями, я на минуту остановился перед витриной, где были выставлены корзины и шали, кажется, ручной работы. В ту минуту мне впервые захотелось домой. Что, собственно говоря, я здесь делаю? Мне было одиноко в этом симпатичном городке, к домашнему одиночеству я привык. Перед глазами у меня стояли карандашные каракули на стене Роберта. Зачем он заполнил свой кабинет и студию импрессионистами? Я заставил себя пройтись еще немного, притворяясь, что вечер еще не кончился. Мне предстояло вернуться домой, то есть в дом Хэдли, и лечь в постель с книгой о Ньютоне, принадлежавшем к утешительно иному миру, к эпохе, лишенной современной психиатрии и, увы, лишенной картин Мане и Пикассо, во времена, когда не было антибиотиков и я еще не родился. Давно почивший Ньютон составит мне лучшую компанию, чем эти сумеречные улицы с реставрированными зданиями, столиками кафе, с молодыми парами в ярких шарфах и броской бижутерии, в облаке мускусного аромата проходивших мимо, держась за руки. Очень уж много времени прошло с тех пор, как я был молодым, и даже не помнил, когда и как молодость успела уйти так далеко.

В конце квартала бутики уступили место стоянке автомашин, а дальше, к моему удивлению, находился нарядный клуб, оказавшийся топлесс-баром. У двери, правда, стоял вышибала, но заведение выглядело совсем не так отталкивающе, как подобные ему в Вашингтоне. Не то чтобы я бывал в них за последние десятилетия, да и раньше только раз, еще в колледже, но я нередко проезжал мимо и по крайней мере знал об их существовании. Я придержал шаг. Мужчина у дверей был одет аккуратно, как джентльмен, словно стриптиз в этом городке считался достойным времяпрепровождением. Он обернулся ко мне с дружелюбной понимающей улыбкой, как финансовый консультант в банке: «Входите-входите. Хотите получить ссуду?»

Я постоял немного, раздумывая, не стоит ли и в самом деле войти, поскольку не мог придумать причины отказаться. Кроме того, мне вспоминалась одна по-настоящему красивая натурщица из школы Общества художников, где я занимался заочно. Она стояла обнаженной перед группой, думая о своем, то ли о следующей контрольной в колледже, то ли о визите к зубному врачу, нежные груди были приподняты, она держалась профессионально, и только легкая дрожь выдавала ее потребность в движении после долгого-долгого сеанса позирования.

— Нет, спасибо, — сказал я швейцару, но голос показался мне самому старчески глухим и смущенным.

Он ведь меня и не приглашал, даже не всучил рекламу, отчего же я с ним заговорил? Я плотнее прижал к себе биографию Ньютона и прошел дальше, обогнул следующий квартал и вернулся другой дорогой, чтобы не видеть больше яркой двери бара. Он-то давно привык к зрелищам и звукам за ней, так что ему было не в тягость сидеть снаружи в сгущающейся темноте, не жалко пропустить представление. Неужели и его мысли бродят где-то далеко, и даже предназначенное возбуждать зрелище ему наскучило?

В тихом доме Хэдли я несколько часов лежал без сна в двуспальной кровати, рядом со второй, пустой половиной, представляя и слушая, как ели, хемлоки, рододендроны скребутся в приоткрытое окно, как ярко зеленеют горы, скрытые темнотой, как без меня расцветает природа. И когда, спрашивало мое беспокойное тело у бурлящего мозга, когда же я согласился стать отшельником?

На следующее утро, стоя на крыльце дома Кейт, я почувствовал не возросшую неловкость, а уверенное спокойствие, словно пришел навестить старого друга, и сам был завсегдатаем дома, собравшимся позвонить в дверь. Она сразу открыла на звонок, и опять это было похоже на выход на сцену, только на этот раз в знакомой пьесе. Солнце сегодня светило ярко и заливало комнату. И еще я заметил две перемены: первая — букет цветущих белым и розовым ветвей, тщательно расставленных в вазе на столике у окна; и вторая — в самой Кейт, которая надела желтую хлопчатобумажную блузку навыпуск, с джинсами и теми же турмалиновыми украшениями. Вчера глаза ее показались мне голубыми, сегодня они были бирюзовыми, большими и ясными. Она улыбалась, но это была сдержанная, вежливая улыбка, признание возникшей проблемы, и проблемой этой стал я, мое новое появление в ее доме, с моей потребностью задавать все новые вопросы о ее муже, которого здесь больше не было.