Мы поженились в часовне на Двадцатой улице. Я хотела пойти к мировому судье, но ради матери Роберта мы устроили скромное католическое венчание. Моя мать приехала из Мичигана с двумя моими лучшими школьными подругами, и они с матерью Роберта понравились друг другу и вместе сидели во время мессы на непонятном языке, две вдовы, и мать Роберта добавила к «единственному» ребенку второго. Мать Роберта подарила мне на венчание связанный ею свитер — чисто белый, с воротником, как пух одуванчика. Звучит ужасно, но я много лет очень им дорожила. В любом случае, она понравилась мне с первой же встречи. Она была высокая, худощавая, веселая, по непонятным для меня причинам во всем меня одобряла и не сомневалась, что два десятка слов, которые я знала на ее родном языке, могут превратиться в беглую речь, если я хорошенько постараюсь. Отец Роберта, чиновник, командированный во Францию в связи с работами по «Плану Маршалла», вывез ее из послевоенного Парижа, о котором она, кажется, не жалела. После переезда она никогда не бывала на родине, и вся ее жизнь заключалась в работе сиделки, которой ее обучили в Штатах, и в беспокойстве о блудном сыне.

Роберт оставался прежним и во время церемонии, и после нее: он был счастлив без затей, что я рядом, совершенно не обращал внимания на костюм, единственный его галстук перекосился на шее, под ногтями осталась краска. Он забыл сходить в парикмахерскую, чего я особенно добивалась, предчувствуя взгляды католического священника и моей матери, зато кольца по крайней мере не потерял. Наблюдая за ним, произносящим незнакомые обеты, я чувствовала, что он такой, как всегда, и остался самим собой, полностью самим собой, что он точно так же стоял бы со мной и с нашими друзьями в любимом баре, обсуждая проблемы перспективы. И я была разочарована. Я хотела, чтобы он стоял рядом со мной, измененный, даже преображенный открытием новой эры в нашей жизни.

После церемонии мы отправились в ресторан в центре Виллиджа и встретились там с друзьями. Все выглядели непривычно опрятно, а кое-кто из женщин даже одели туфли на высоких каблуках.

Приехали с Западного побережья и мои брат с сестрой. Все держались несколько натянуто, и наши друзья пожимали руки нашим матерям или даже целовали их. Когда по кругу пошло вино, друзья Роберта начали произносить двусмысленные тосты, и я забеспокоилась. Но наши матери сидели рядышком, нисколько не шокированные, краснели и смеялись, как подростки. И у меня немного отлегло от сердца.

Роберт не потрудился подыскать себе работу в другом месте, хотя я несколько месяцев просила его этим заняться — теперь мне хотелось в маленький городок с уютными домиками, один из которых когда-нибудь окажется нам по карману. На самом деле он так ничего и не сделал. Работа в Гринхилле свалилась на него, когда он заехал к одному из преподавателей, чтобы пригласить на импровизированный ленч, и преподаватель вдруг вспомнил, что ему недавно говорили о месте, на которое он мог бы рекомендовать Роберта. У него, у преподавателя, в Гринхилле был старый друг, скульптор и керамист, работавший в колледже. Великолепное место для художника, как сказал он Роберту за ленчем. В Северной Каролине полно художников, живущих настоящей чистой жизнью, занимающихся только своим искусством, а у Гринхилл-колледжа есть связи с колледжем в Блэк-Маунтине, потому что несколько учеников Джозефа Альберта, оставшись без работы, покинули Блэк-Маунтин и, перебравшись в Гринхилл, основали там художественный факультет. Отличное место, и у Роберта будет возможность рисовать. И у меня, если подумать, наверное, тоже, и климат хороший, и… Словом, он пошлет письмо насчет Роберта.

Фактически почти все хорошее в жизни Роберта происходило именно по воле случая. Ему в самом деле везет. Полицейские прощают ему превышение скорости и снижают штраф со ста двадцати долларов до двадцати пяти. Он опаздывает с отсылкой запроса на грант и получает этот грант плюс дополнительные деньги на материалы. Людям нравится что-то для него делать, потому что он и без их помощи представляется таким счастливым, так мало замечает собственные потребности и желание помочь. Я никогда этого не понимала. Мне всегда казалось, что он, сам того не желая, как будто мошенничает, обманывает людей, но теперь мне порой думается, что жизнь просто компенсировала ему то, чего недодала.

Ко времени нашего переезда в Гринхилл я уже была беременна. Я заметила Роберту, что каждая великая любовь в моей жизни начинается со рвоты. В самом деле, я едва могла думать о чем-нибудь другом. Я упаковала все вещи в нашей квартирке в Виллидже, а многое раздала друзьям, которые оставались (мне жаль было покидать их) в нашей прежней жизни. Роберт обещал организовать компанию для помощи в загрузке арендованного грузовика, но забыл, или они забыли, так что в конце концов мы нашли прямо на улице пару юнцов, которые вынесли все наши вещи по лестнице на улицу. Когда опустевшая квартира была вычищена, чтобы домохозяин не удержал с нас задаток, Роберт подъехал на том же грузовике к своей студии и стащил вниз коробки с красками и кистями и охапки холстов. Он, как я позже сообразила, не упаковал ни единой собственной рубашки, ни одной миски или сковородки — только самые необходимые принадлежности из своей студии. Я осталась сидеть в грузовике, чтобы перегнать его на другое место, если появится полиция или девица, собирающая плату за стоянку.

Я сидела в кабине, августовское солнце нагревало баранку руля, а я гладила свой живот, который уже начал расти — не от младенца размером с орех, которого я видела на плакатах в клинике, а от моего аппетита и слабости из-за тошноты, от моей новой мягкости и лени, которую я даже не пыталась укротить. Проводя рукой, я ощущала горячее желание этого растущего во мне существа, желание жизни, нашего будущего. Такого чувства я прежде не испытывала, оно было тайной даже от Роберта, в основном потому, что даже ему я не смогла бы объяснить. Когда он спустился вниз с последней грудой старых коробок и с последним мольбертом, я взглянула на него в окно грузовика и увидела, как он весел и полон энергии, своей собственной, не имеющей ничего общего со мной. У него в голове были лишь эти остатки его прежней жизни да заботы о том, как втиснуть их в кузов, в груду нашей старенькой мебели. В тот момент сильнее, чем когда-либо, я ощутила предчувствие ошибки, как будто мой ребенок нашептывал мне: «Будет ли он заботиться о нас?»

5 ноября 1877

Mon cher oncle!

Пожалуйста, простите, что я не ответила раньше. Ваш брат, Ваш племянник и двое слуг серьезно простудились, короче говоря, почти все домочадцы, и потому я была очень занята. Ничего серьезного, из-за чего стоило бы волноваться, иначе я сразу написала бы Вам. Все уже поправляются, и Ваш брат уже вернулся к прогулкам в Буа со своим камердинером. Уверена, что сегодня с ним выйдет Ив: он, как и Вы, всегда принимает здоровье папá близко к сердцу. Мы давно уже закончили новую книгу, присланную Вами, и я теперь читаю Теккерея, про себя и вслух, для папá. Пока не могу сообщить ничего нового, так как очень занята, но думаю о Вас с любовью…

Беатрис де Клерваль.

Мы остановились на ленч в двадцати милях севернее границы округа, свернули на площадку для отдыха, чтобы размять ноги. У меня уже начинало сводить икры от одной мысли о судорогах. На площадке были столы для пикников и дубовая рощица. Роберт посмотрел, нет ли в ней собачьих кучек, после чего лег на траву и заснул. Он поздно пришел, после того как упаковал свою студию, и еще долго не ложился, видимо, рисовал и пил коньяк, запах которого я ощутила, когда он рухнул в нашу еще не упакованную постель. Вести машину стоило бы мне, подумала я. Как бы он не уснул за рулем.