* * *

Я ждала Анджу, лежа в ее высокой белой кровати. После ухода доктора мать велела идти к себе, но как только она заснула, я пробралась в комнату сестры. Мне страшно было подумать, что остаток ночи Анджу проведет одна.

Я представила комнату, где лежала больная Гури-ма. В неярком свете ночника поблескивала кровать красного дерева. Гури-ма полулежала, обложенная подушками, а на ее шее судорожно пульсировала синяя жилка. Она не пыталась сесть и не плакала — она была умной женщиной и понимала, что должна сберечь свои силы для более важных вещей. Когда она говорила, ее голос напоминал звук рвущегося шелка. Какие слова Гури-ма подбирала, чтобы признать свое поражение и страх, развенчать все свои мечты о будущем Анджу? Я не знаю.

Когда Анджу наконец вошла, пошатываясь, в комнату, я спросила, всё ли с ней в порядке, а она начала истерически смеяться — долго, то громче, то тише, пока я, боясь, что кто-нибудь услышит ее смех и войдет к нам, не зажала ей рот ладонью.

Наконец Анджу затихла, изредка вздрагивая. Я уложила ее в постель, и она повернулась на бок, чтобы я могла лечь с ней рядом — так, как мы часто делали в детстве. Я легла, накрыла нас обеих покрывалом и гладила Анджу по голове, пока она хоть немного не расслабилась. Уже почти засыпая, она тяжело вздохнула и сказала:

— Помнишь, как я смеялась над словами Пиши? Только что я поняла — зря.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я глухим от страха голосом.

— Пиши много раз говорила нам, что нужно быть осторожнее в своих словах — сказанное может воплотиться. Помнишь, как я пообещала тебе в тот вечер, когда твоя мать решила запереть тебя дома, что мы всегда будем вместе, что бы ни произошло. Так всё и будет.

— Да о чем ты?

— Не спрашивай меня сегодня больше ни о чем. Я не могу об этом говорить.

Я обнимала спящую сестру и тщетно пыталась разгадать, что значили ее слова. Но я не могла представить, что Гури-ма, пусть даже серьезно больная, сказала бы то же, что и моя мать. Наконец я сдалась. Может, было слишком поздно, может, я слишком устала. А может, просто плохо соображала из-за страха. Анджу спала, положив голову мне на плечо, — так, как делают дети. Ее глаза метались под закрытыми веками, а я молила о добрых сновидениях для нее, чья только начавшаяся жизнь рассыпалась на кусочки.

Гроза прошла, а ветер превратился в утренний бриз, за окном щебетали птицы. Дом просыпался, наполняясь разными звуками, странно успокоительными: шуршанием метлы во дворе, всплесками льющейся из колонки воды, громыханием бидонов для молока. И я, совершенно неожиданно, тоже заснула, так и не узнав, что этой ночью у Гури-ма был сердечный приступ, и доктор предупредил ее, что если он повторится, то последствия могут быть гораздо более серьезными. Поэтому Гури-ма решила как можно скорее выдать Анджу замуж.

Приготовления к замужеству шли полным ходом и, так как моя мать была очень больна, вся подготовка легла на плечи тети Налини.

Тетя придумала распорядок на каждый день. Каждое утро начиналось с завтрака, обязательно с миндалем, вымоченным в молоке. Это, по утверждению тети Налини, укрепляло все системы организма, проясняло разум, улучшало настроение и фигуру. Затем мы посвящали полчаса йоге и гимнастике, которые должны были сделать нас выносливыми, какими и должны быть жены. А еще эти упражнения должны были надолго сохранить упругость тела, чтобы мы всегда были желанны для мужей. Потом мы должны были накладывать на лицо маску из куркумы для улучшения цвета кожи и просидеть с этой жгучей кашицей по полчаса, пока Рамур-ма втирала нам в волосы теплое кокосовое масло — длинные, хорошо умащенные и послушные волосы являются символом добродетели и целомудрия женщины.

Во время принятия ванны мы терли всё тело пемзой, потому что, как говорила тетя, «ничто так не усиливает влечение мужа к жене, как ее шелковистая кожа». Она начинала пугать нас подобными премудростями в духе Кама-Сутры. Раньше мы с Судхой посмеялись бы над ними, но сейчас мне было совсем не до смеха. После обеда мы лежали с тканью, пропитанной одеколоном, на глазах.

Иногда мне даже не верилось, что всё это происходило со мной. Это был всего лишь сон, эта влага на веках, сладковатый аромат, пропитывающий одежду. И оглушающее безразличие, которое не давало мне взбунтоваться.

Потом наступало время уроков. Мы шли на балкон, где стояла керосиновая плита, а пожилая женщина-брахмин, которую тетя наняла специально для нас, показывала, как готовить изысканнейшие десерты, которые мне точно никогда не удалось бы повторить самой. Мы не принимали участия в самом приготовлении блюд, а только помогали подготовить всё необходимое. Так было решено, потому что одна из подруг тети Налини рассказала ей, как одна девушка обгорела прямо накануне своей свадьбы, готовя еду. Наставница также учила нас разбираться в мудреных правилах традиционной кухни. Мы узнали, что молоко и мясо никогда нельзя смешивать, что животные блюда следует готовить в специально предназначенной для этого посуде; что никогда нельзя подавать блюда на стол левой рукой. Как-то раз я спросила, зачем нужны все эти правила, но она посмотрела на меня с таким недоумением, что я замолчала.

И только когда к Судхе приходила швея, чтобы обучать ее шитью, у меня выдавался свободный часок. Мне так хотелось провести его на террасе, но тетя Налини строго-настрого запретила нам выходить на солнце. Мы даже не имели права плакать, потому что покрасневшие глаза свели бы на нет все усилия тети. Поэтому я старалась сосредоточиться на книге, чтобы не думать о матери.

Врач говорил, что ей нужна операция по шунтированию сердца, но она отказывалась — говорила, что знает очень многих людей, кто умер от инфекции, занесенной во время операции. А она не могла так рисковать, пока мы с Судхой не выйдем замуж. Мама делала всё, что предписал доктор: старалась гулять на свежем воздухе, мало работать, не есть жирной пищи. Но она лишь похудела. Теперь ее скулы выделялись на лице, как горные вершины.

В последнее время мама часто злилась, обычно потому, что уставала и ей приходилось оставаться в постели, хотя было еще полно дел. Теперь ее комната находилась внизу, в пристройке у главного зала — маме стало слишком тяжело подниматься по лестнице. Может быть, она иногда просыпалась посреди ночи и, не понимая, где находится, после тридцати лет в одной постели, пыталась на ощупь найти в темноте знакомый резной столбик кровати с виноградными листьями?

Прикинув, что на две свадьбы и два приданых денег будет мало, она решила продать книжный магазин. Я поняла, что приданое — скользкая тема, люди из приличных семей никогда не требуют какого-то определенного количества денег или определенных предметов от семьи невесты — это было бы слишком грубо. Так что сторона невесты должна была предугадать и превзойти их ожидания, чтобы не повлиять дурно на судьбу своей дочери.

Я даже не могла представить, что наш магазин будет принадлежать другим людям, да и маме, я думаю, тоже было тяжело расставаться с ним. Собственно, это было еще одной причиной ее плохого настроения. Она отдала столько сил магазину, уделяла ему порой времени гораздо больше, чем мне. Ее, должно быть, ранила мысль о том, что какой-то чужой человек будет сидеть за ее небольшим столом в глубине магазина, заказывая второсортные любовные романы и прочую макулатуру, чтобы забить все полки.