Валентин почувствовал, что краснеет. Он всегда краснел фатально, как краснеют только чистые блондины: от шеи до корней волос.

— Засмущался? Ой, Валечка… Можно я тебя так буду называть? Ты такой смешной. Ты что, с девушками не знакомился? Хотя чего там тебе знакомиться. На ваших Соловках вы всех с рождения знаете. А хочешь, покажу, как знакомятся в Москве?

— Покажи.

— Смотри!

Ольга отошла на несколько шагов назад, сделала вид, что засовывает руки в карманы штанов, и пошла на Валентина такой развязной и дурашливой походкой, что тот прыснул со смеху.

— Короче, герла, слы сюда. Сёдня классный сейшн. Типа рок там и всякое такое. Ты чё, типа, втыкаешься в тему? Подём оттопыримся. Я, кстати, Валет. Погонялово такое. Ну ты чё? Идёшь, что ли? Тебя как зовут-то, бэйби?

Валька согнулся от смеха и упал на скамейку. Ольга плюхнулась рядом и тоже расхохоталась.

— Вот, а ты смущаешься. Привыкай, сосед, к столице нашей Родины. Чего ржёшь-то? Похоже показала?

Они болтали ещё минут тридцать, время от времени раскидывая вокруг шариковые бомбы хохота. Ольга рассказывала про свои злоключения на абитуре два года назад, а Валентин тут же сочинил леденяющую душу историю про таинственный чемодан в их с Илюхой комнате. Про хозяина чемодана гражданина Воскресенского тоже упомянул, приврав, что абитуриента с такой фамилией в списках поступающих не оказалось. Как-то само собой получилось у них договориться встретиться вечером.

— Сегодня у тебя, похоже, присутственный день. Судьба ходить по гостям. Давай, Валечка, к восьми вечера жду тебя вместе с товарищем к нам. Форма одежды раздолбайская. С собой иметь две бутылки сухого вина, рот, чтобы есть, и уши, чтобы слушать, как поёт моя соседка по комнате. Зовут Надя. Не обижать. И приятелю скажи своему, что если попытается мне девушку обидеть, я его выкину с восьмого этажа. Я могу. Я в Москве два года тхеквандо занимаюсь. Хочешь мускулы потрогать? — Ольга согнула локоть, продемонстрировав вполне пристойный бицепс, — Вот так. Ну, пока.

Она села на велосипед, махнула рукой и укатила. Валентин, словно в ритме какого-то южного танца, ринулся по своему маршруту. Ему была так необъяснимо хорошо, что щекотало в носу. Незаметно для себя он спустился на набережную, миновал Нескучный сад, проскочил мимо Дома Художника на Крымском валу и ощутил себя вновь только переходящим Кузнецкий мост. Валентин пытался представить себе лицо Ольги и не мог. Голос её с лёгкой хрипотцой и не до конца изжитыми характерными северными интонациями слышал, смех слышал. Видел волосы: тёмные, почти чёрные, схваченные сзади заколкой. Фигуру: ладную, с узкими бёдрами и весьма заметной под свободной футболкой грудью. А лицо не запомнил. Мерцание какое — то, калейдоскоп. Стёклышки цветные. Он подумал, что выглядел как мальчишка, когда покраснел, и от этих мыслей покраснел вновь. Но на солнечной набережной Москвы-реки его румянец никого бы не смог рассмешить.

Откуда у него эта дурацкая особенность? Мать вроде так не краснеет, хотя цвет волос тот же. Может, отец? Но мать бы рассказала. Она всегда подмечала в Валентине отцовские чёрточки. Подмечала и словно бы вносила в каталог, указывала на них, радовалась. Иной раз она деликатно молчала в присутствии Сергея Андреича, но по тому, как вспыхивали её глаза, Валентин чувствовал, что мать опять что-то заметила — жест, интонацию, поворот головы. И радовался вместе с ней. Он не помнил, да и не мог помнить отца, но почему-то очень хотел походить на него — походить на этого красивого спокойного человека с фотографий из синего альбома в коленкоровой обложке. И главное — на того, с самой главной фотографии, с официальной, висевшей в большой комнате над сервантом. Эту фотографию отец привёз на второе лето их знакомства уже в рамке и подарил. На ней он снят за огромным письменным столом в светлом пиджаке, в рубахе с расстегнутым воротом. Волосы подстрижены не так коротко, как на «семейных» карточках, а борода, напротив, несколько длиннее. В руке трубка. Смотрит прямо в объектив, внимательно и как бы с вопросом. Отец трубку не курил, но любил с ней фотографироваться, эксплуатируя своё сходство с Хемингуэем. «В моей науке так много романтики, что грех не писать романы. К сожалению, ещё столько же отчётности, потому на романы времени совсем не остаётся», — говорил он матери. Когда Валентин повзрослел, он почему-то решил, что фраза эта у отца была явно дежурная, рассчитанная на понятный эффект. Но, разгадав, вовсе не обиделся за мать, а только стал больше понимать отца. Удивительно, что вывод этот Валентин сделал, подметив такую особенность за собой. Некоторая доля пижонства, даже позёрства, но уравновешенная самоиронией — точно отцовское. Таким он представлял отца по рассказам матери и дяди Сени. И чем старше становился, тем больше «отцовского» он в себе ощущал.

Сергей Андреич не такой: внимательный, дотошный в мелочах, уютный, основательный, без толики авантюризма. Он, будучи абсолютно положительным человеком, тем не менее никогда не позволял себе кого-либо осуждать или критиковать. Люди, даже самые скверные, по его убеждению, заслуживали не критики, а внимания и понимания. Отчима, за эту его особенность, да за профессиональную неутомимость и грамотность, на Острове любили.

Маленькому Вальке нравилось вместе с Кирой сидеть на пирсе и встречать прибывающий из Кеми баркас с Сергей Андреичем. Нравились все эти уважительные «Здравствуйте, Андреич!» и «Как поживаете, доктор?» Нравилось смотреть, как Кирка повисает на его шее и обхватывает ногами. Он жмурился от удовольствия, если отчим трепал его, словно послушного щенка овчарки, за волосы и чуть ли не лаял от восторга, если и его подхватывали на руки на глазах всего причала. Но он понимал, что отец у него совсем другой человек — учёный, профессор, мировое светило. Пусть умер, но его помнит мать, его помнят на Острове, его, в конце концов, помнит Сергей Андреич.

— Я тебя, Валентин, только воспитываю. Люблю и воспитываю, а жизнь тебе дал другой человек, от него ты берёшь своё начало, помни это, — говорил отчим, когда Валька уже подрос и учился думать самостоятельно. — В тебе живёт кровь многих поколений предков Бориса Аркадьевича, и кровь строит твою судьбу. Прислушивайся к себе, находи самое лучшее, самое громкое, самое ясное и следуй ему. Знаешь ведь, говорят: «На роду написано». У тебя на роду написано стать хорошим человеком, самостоятельным. Внутри тебя тропинка, по которой идёт душа. По ней шёл отец, отец твоего отца и его отец. Если ты её почувствуешь, заметишь, то никто тебе уже в жизни не помешает, будешь самим собой. А это, Валентин, гораздо важнее, нежели быть академиком, профессором, артистом или писателем. Быть самим собой — значит продолжить движение предков, продолжить путь, на который единожды кто-то в глубине веков встал.

— А если этот кто-то встал не на ту дорогу?

— На ту, дружок, на ту самую. У тебя же есть карта и компас. Карта — это твои мечты, а компас — твоя совесть. Мечты только на часть твои собственные. Ты же не знаешь, как они возникают. Они появляются ниоткуда, и даже не замечаешь как. Просто со временем привыкаешь к ним, считаешь своими. На самом деле может быть, что-то большее, чем ты сам, их тебе незаметно подсказывает. И ты идёшь в их направлении. И вовсе не обязательно, чтобы мечты эти стали реальностью. Может быть, появятся другие мечты, и ты пойдёшь за ними. Но всякий раз оказывается, что идёшь ты по той самой тропинке, которая проложена для твоей души.