— Просто Людмила, без отчества.

— Спасибо. Я не знаю, пью или нет. Наверное, пью. Мы обычно сухое вино.

Семён Эдуардович достал из серванта графин толстого стекла и налил себе и Валентину густой коричневой жидкости.

— Рискую показаться брюзгой, но вина эти ваши — кислятина заводская. В Москве сейчас вин нормальных нет. Потому рекомендую попробовать этот замечательный напиток. Рецепт, отличник, хранится в тайне даже от меня. Здесь настой на всяких травках. Вроде как кофе присутствует и ещё что-то. Какие там травки, Людок?

— Какие надо, радость моя.

— Вот! — Семён Эдуардович скроил дурашливую гримасу обиды, выпятив нижнюю губу. — Не говорит. Мужу единоутробному не говорит! Я к ней и так и эдак, а она как секрет верескового мёда хранит. Ну, Валька, давай! Из вереска напиток забыт давным-давно. Поехали! За тебя, за твоё поступление. Только тссс… Это чудо пьётся медленно-медлленно.

Он стал пить маленькими глотками. Валентин поднёс рюмку к губам и почувствовал густой пряный аромат наливки. Запах сразу защекотал где-то за ушами. Валентин выпил и отметил, что наливка явно больше сорока градусов.

— Ух ты!

— А ты говоришь! Чудо, а не напиток! Плохое настроение смывает, хорошее настроение проявляет. Волшебство сплошное. На медицинском спирту готовится, а не на каком-нибудь «Рояле».

— А вот и мы. — из-за стеллажа показалась невысокая стройная рыжеволосая женщина с ребёнком на руках. — Мариша, скажи дяде: «Привет, дядя!»

Ребёнок заулыбался.

— Пивет, Ядя!

— Привет! — Валентин протянул к девочке ладонь, и та обхватила его указательный палец своими маленькими влажными пальчиками.

— Это Мариночка, а это Валентин. А я Людмила. Люда.

— Мариночка у нас ещё питается людьми, хотя не отказывается от каши и и от пюре мясом, — Семён Эдуардович поцеловал девочку в щёку. — Долго мы ещё будем маму пить, ребёнок? Нам два с половиной уже. Да, Мариночка? Два с половиной маленькой москвичке. А мы уже предложениями разговариваем, когда нет посторонних. Мы всё понимаем, всё соображаем. Только никак от груди отвыкнуть не хотим. Прямо как настоящая эскимоска. Всю маму уже выпила. Посмотри, Мариночка, какая мама худенькая стала.

— Сеня, ты так волнуешься, словно это тебя пьют. Погоди, вырастет, будет из тебя деньги на заколки всякие сосать да на куклы новые. А я к тому времени со своим молоком ей уже стану неинтересна.

Людмила посадила девочку на диван и дала ей в руки белого пластмассового медведя. Девочка взяла медведя, повернула его головой вниз и протянула Валентину.

— Ядя, мидедь. Восьми, Ядя, мидедя и игай.

— Дядю зовут «дядя Валя», — улыбнулась Людмила.

— Игай, ядя Аля, в мидедя с Маиной.

— Вы ей понравились. Теперь она не отстанет, пока не возьмете медведя. А как только медведя возьмете, она его обратно потребует. И так до бесконечности. Ей такая игра не надоедает, а нам нужно за стол садиться. Рекомендую сделать вид, что про медведя ничего не поняли. Иначе есть у нас будет один папа. А у папы и так живот растёт.

Людмила разлила в большие широкие тарелки золотистый бульон из старинной фаянсовой супницы. Положила в каждую тарелку аккуратные фрикадельки и накрошила руками укроп.

— Как бывшая студентка, очень советую налегать на супы. Сама на сухомятке три года просидела и гастрит заработала. Так что, Валентин, не ленитесь и иногда готовьте себе супчики. А если нет времени готовить, то ходите в университетскую столовую, там молочный суп прекрасный. Мама какие супы готовит?

— Щи из кислой капусты, летом щавелевый, крапивный. Ну, там, ещё всякие куриные.

— Люд, Татьяна у него готовит прекрасно. Она пироги делает с рыбой и курицей — закачаешься. Ты, когда беременная была, а я к ним с матерью ездил, так Татьяна каждый день что-то там изобретала.

— Это значит, что ты на самом деле не о родах моих молиться ездил, а пироги жрать? — Людмила дурашливо нахмурила брови. — А я, наивная, решила, что у меня муж на религиозной почве умом тронулся. Оказывается, что всё нормально — на прокорм катался. Ну, Сенечка, ты меня успокоил. Он же тут всех эпатировал, — Людмила отложила ложки и, обращаясь к Валентину, взяла его за запястье, — крестился. Теперь посты всякие соблюдает. Впрочем, на его фигуре это никак не отражается.

— Да ладно тебе, — Семён Эдуардович рассмеялся, разлил по стопкам наливку и чокнулся с Валентином. — Я к вопросам веры отношусь философски. А крестился из соображений этапности. Как бы прошёл очень большой период в жизни, некий этап. Раньше ведь знаешь как, этапы взросления отмечались внешними социальными проявлениями: в октябрята приняли, потом в пионеры, потом в комсомол вступаешь. Везде некая общая конфирмационная идея, но своя инициация. И чем ты взрослее становишься, тем инициация сложнее, серьёзнее требования. А года три назад стали меня уговаривать вступить в партию. Вернее, уговаривали давно, но три года назад что-то активизировались. Не знаю, что там такое на них повлияло, андроповские речи или что ещё. Решили, что полуеврей Семён Эскин для них самый прекрасный партайгеноссе будет. А мне эта партия совсем не сдалась. Я же вижу, что в стране происходит. Думаю, что ещё пару-тройку лет — и не будет никакой партии. Ну, я и так тянул это дело, и сяк, меня даже завкафедрой, так сказать, авансом сделали. Короче говоря, дотянул до того, что началась вся эта наша перестройка. И я им сразу не нужен стал. Но, веришь, внутренне я, оказывается, уже к какому-то изменению приготовился. Вот и решил, что этот этап надо отметить. И отметил тем, что крестился.

— Ты бы лучше в синагогу пошёл, друг мой милый, — Людмила убрала пустые тарелки и теперь накладывала второе. — Представляете, Валентин, какой шок был у моего свёкра?

— Люд, да брось ты! Не было у него никакого шока. Ему вообще на все эти дела наплевать. Он же яркий пример абсолютно обрусевшего атеиста еврея-алкоголика. А еврей-алкоголик свои духовные проблемы решает не у ребе, а как всякий нормальный русский человек — с друзьями за бутылкой водки. А то, что он наговорил тогда, так это просто с похмелья. Ну так вот, — Семён Эдуардович обновил рюмки, — поехал я на научную конференцию по древнеславянской литературе в Белград. Город мне категорически не понравился — какая-то недомосква, и не запад, и не восток. Грязно, как на востоке, при этом суетно, как на западе. Но не в этом дело. Познакомился там с одним профессором, коллегой из Белградского университета. Фамилия у профессора говорящая — Злобич. Совершенно ему не подходит: пухленький такой, толще меня, лысоватый, вокруг лысины кудряшки седые. Забавный персонаж. Пригласил меня в гости. А профессор живёт в домике на окраине. Знаешь, небольшие такие частные домики, как у нас на юге. Сосед у него священник. Мы на лужайке перед домом сидим, ужинаем со сливянкой, а сосед кусты подстригает. В джинсах, в футболке какой-то красной. Я бы и не подумал, что священник. Профессор его к нам в компанию позвал. Там это принято: соседи друг к другу в гости постоянно ходят. Пока тот собирался, профессор мне кратенько рассказал про то, что сосед священник, что родители у него при Тито сидели в тюрьме. Что священник перед тем, как принять сан, работал у них в университете долгое время, а десять лет назад что-то у него стряслось в душе, начал служить. Говорил, мол, мужик хороший, футбол любит. Священник пришёл с женой, очень красивой женщиной. Она меня всё время «доктор Эскин» называла. Очень приятно. Я же тогда ещё докторскую не защитил, а у них кандидатов не бывает. Нашему кандидату у них, как на западе, соответствует «пи эйч ди» — доктор философии. Она мне «доктор Эскин», а я млею. Ну, значит, выпивали, кушали. Замечательно проводили время. По большей части обсуждали переводы древнехристианских текстов на славянские языки. Там неточности в переводах накапливались веками, особый внутриконфессиональный колорит. И когда начинаешь позднейшие всякие цитаты сверять с латинским или греческим вариантами, до анекдотов доходит. Но не об этом речь. Само собой, разговор у нас с литературы перешёл на положение в мире, на Советский Союз, на Югославию. Я, по своей интеллигентской привычке, начал ругать совдепию, бардак наш вечный. Может быть, слишком эмоционально ругал, но от души. А священник (его, кстати, Константином звали) слушал это всё, слушал, а потом и говорит: мол, по его разумению, никакого бардака нет, а всё идёт своим естественным путём. Весь этот путь, дескать, угоден свыше и свыше начертан. И что если бы не было этого пути, то души православные погрязли бы в сытости и праздности. Потому, мол, всяческое испытание для народа — это испытание богоугодное. И знаешь, так он это спокойно сказал, так уверенно, что я и спорить-то не решился. До самого вечера досидели. Стали прощаться. Тут я Константину ни с того ни с сего ляпнул: мол, ты же священник, покрести меня!