Посредник вернулся от скупщика с тремя золотыми слитками и распиской. Деньги забрал Тикан – на дорогу, как объяснил он. А расписку взял посредник. У самой Цунено не осталось ничего, кроме списка в памяти: коричневые лоскуты, алый креп, шпильки… Это было лишь исходное уравнение, которое после она день за днем – пока осень поворачивала к зиме – заново расширяла и приводила к равенству. Вот вещи, которых она лишилась. Вот сколько они стоили. Вот как они были ей дороги. И вот такую цену она заплатила.

Прежде чем покинуть Такаду, Цунено написала письмо дяде. У него остались три золотых слитка, вырученных за вещи из ее приданого. Если он сразу пойдет к городскому скупщику, то успеет вызволить из заклада ее одежду, пока не начнут начислять проценты. Цунено изложила дяде свою историю, но это, как оказалось позже, была лишь первая версия, которую она – когда начнет писать письма и другим людям – несколько пересмотрит, поменяв кое-какие детали. Ей нездоровилось, объясняла Цунено, поэтому она решила отправиться к горячим источникам в компании пятерых мужчин и восьми женщин, которых встретила в Такаде. Среди них был ее давний друг Тикан, и, узнав, что у него не хватает денег на дорогу, она, чтобы помочь ему, заложила одежду, шпильки и зеркало. Объяснив суть сделки, Цунено добавила как бы между прочим: «Кстати, я уже не раз говорила всем и сейчас скажу, что мне хотелось бы побывать в Эдо, если представится такая возможность. И если я все-таки решусь туда отправиться, то сразу напишу тебе. Часть моих спутников идет в столицу. Все они люди достойные, так что не нужно беспокоиться обо мне»[226].

Она писала, уверенно выводя затейливые китайские иероглифы, будто не сомневаясь, что ее простят за решение заложить одежду и уйти в чужой город с посторонним мужчиной. Будто верила, что дядя возьмет ее деньги, незамедлительно пойдет в лавку и выкупит заложенные ею вещи. Будто все люди были добры к ней, все расчеты ее были верны и все потери могли быть возмещены. Вероятно, Цунено подозревала, что подсчет еще не окончен и в действительности ее баланс вряд ли сойдется гладко. Но пока она решила в этом не сознаваться. Потом будет время и для других писем.

Цунено и Тикан ушли из Такады по знакомой дороге – той самой, которую они выбрали бы, если решили бы вернуться в деревню. Поначалу тот день еще казался вполне обычным. Дорога, широкая и освещенная каменными фонарями[227], вела на юг от Такады и поднималась на гору Мёко – самый высокий и дальний пик из всех, что Цунено в детстве видела на горизонте. У подножия горы – там, где били горячие ключи, – стоял небольшой городок Акакура. В нем Цунено и Тикан остановились на несколько дней и стали готовиться к дальнейшему путешествию. Там она сочинила еще одно письмо дяде[228] – и опять написанное безупречными иероглифами. Впоследствии она уверяла, что Тикан при этом заглядывал ей через плечо и диктовал каждую фразу[229]. В письме была вариация на прежнюю тему, но с одним важным уточнением: Цунено написала, что теперь она точно отправится в Эдо, где некоторое время поживет у родни Тикана. «От Цунено из Акакуры», – подписала она, отправляя послание, и продолжила путь.

В нескольких минутах ходьбы от Акакуры находилась застава Сэкикава, один из многочисленных пропускных постов, сооруженных вдоль дорог, где стражники-самураи, состоявшие на службе у местного вельможи или самого сегуна, проверяли дорожные пропуска путников. Эти сторожевые посты были частью государственной системы безопасности, которую сегунат Токугава организовал еще в XVII веке, чтобы отслеживать передвижения людей, способных нарушить только что воцарившийся в стране хрупкий мир. Сэкикава входила в ряд самых важных в стране застав, так как стояла сразу за тем местом, где Северная дорога поворачивала в сторону Эдо[230]. Любой живший на побережье Японского моря вельможа, захотевший поднять восстание, повел бы свои войска через Сэкикаву, а женщины из его рода, жившие в Эдо в качестве заложниц, пошли бы в обратном направлении, надеясь укрыться в родных провинциях. По этой причине стражи Сэкикавы отказывались пропускать женщин без дорожных грамот, а тех, у кого были необходимые бумаги, тщательно досматривали.

У Цунено имелся уважительный предлог, чтобы получить у чиновников в Такаде свою дорожную грамоту, поскольку считалось, будто она идет к горячим источникам поправить здоровье[231]. Однако со стражей на заставах договориться было не так легко. Даже при наличии нужных бумаг Цунено могли задержать или потребовать от нее мзду за пропуск. И что прикажете ей говорить про Тикана, если о нем спросят? В таком случае проще было бы обойти заставу с ее вооруженными стражами стороной[232] и выбрать совсем безымянные тропы, проложенные тысячами женщин, которые принимали такое же решение, зная, что вряд ли их заметят и остановят. Или можно было бы пройти через заставу, рискнув проползти там ночью хотя бы через собачий лаз в стене[233], надеясь, что стражники в этот момент будут смотреть в другую сторону. Или она могла бы свернуть с большой дороги, которая вела в город сегуна, на одну из окольных тропинок, что огибали гору, а затем петляли по рощам, по заросшим травой лугам, по рисовым полям и пролегали вдоль сел, где жили неприветливые к чужакам, подозрительные крестьяне. Но в любом случае ей пришлось бы нанять проводника, чьи услуги обошлись бы по меньшей мере в несколько десятков медяков[234] – еще один рискованный шаг, еще одна трата, которую следовало добавить к общему счету.

Вернувшись на большую дорогу, Цунено и Тикан присоединились к другим мужчинам и женщинам, шедшим в том же направлении – через горы в сторону столицы. Одни направлялись в Дзенкодзи – огромный живописный храм, куда стекались тысячи паломников. Другие были последними отчаявшимися беженцами, спасавшимися от голода. Но чаще всего им встречались на пути обыкновенные странники и сезонные переселенцы – в основном крестьяне из Этиго, покидавшие родные места осенью и возвращавшиеся туда весной. В Эдо их называли серыми скворцами[235], потому что были они неряшливы, шумны и вечно голодны. И стекались в большой город зимой. Многие нанимались к кому-нибудь в услужение. Несколько месяцев они жили и питались за счет хозяев, а потом, зажав в кулаках золотые монеты, отправлялись домой. Были еще суровые и крепкие мужчины, находившие работу в городских банях, где таскали воду и топили печи. Или шлифовали рис, перетирая нечищенные зерна в огромных ступах[236]. Они занимались этим тяжелым, изнурительным трудом, а столичные жители над ними подшучивали, что, мол, прибывшие из Этиго так же могучи, как и просты: тащат в Эдо собственные каменные ступы.