У самой дороги Накасэндо, ведущей в Эдо, стоял каркас китайский с широкими пожелтевшими по краям листьями – довольно достопримечательное дерево[241]. Табличка перед ним гласила, что это «дерево разорванных уз». Рядом находилось небольшое святилище, заваленное подношениями и маленькими бумажными записками с прошениями и мольбами, обращенными к богам. Согласно преданию, человек, желавший освободиться от изживших себя отношений, должен был оторвать от каркаса китайского полоску коры, погрузить ее в горячую воду, а получившийся настой дать выпить ничего не подозревающему спутнику жизни. Тогда волшебным образом ослабнет кармическая связь двух людей и развяжется туго затянутый узел судьбы. Жизненный путь станет прямым и гладким, как шелковая нить.

Цунено, должно быть, остановилась у этого дерева и припрятала в рукаве кусочек коры. Возможно, положила на алтарь пару монет. Или, быть может, проходя мимо, оглянулась на святилище и припомнила все свои уже разорванные узы: троих мужей, которых оставила в прошлом, и семью, которую могла больше не увидеть. Или, что не исключено, ее горькая обида на Тикана проявилась намного позже, когда они оба дошли до конца своей истории.

Сама Цунено так и не сумела определиться с единственной и окончательной версией событий. У нее имелись свои причины скрывать и даже лукавить, да и память ее не была надежным источником. Часть ее пути покрыта мраком. Возможностей дойти до Эдо было достаточно – слишком много и окольных троп, и разных развилок. Выбрала ли она Накасэндо или свернула на другую, не такую главную дорогу? Прошла ли она мимо дерева разорванных уз или остановилась у святилища и сделала подношение? Думала ли она о большом городе, ожидавшем ее в будущем, или вспоминала о доме, который покинула?

Самым важным в этой истории – безусловно, судьбоносным и не подлежащим сомнению – остается то, что она продолжала идти вперед. Она следовала за своим импульсом, не оставившим ее. И прямо перед ней был Эдо.

После почти двухнедельного перехода, в шестой день десятого месяца 1839 года, Цунено и Тикан наконец добрались до столицы. Наверное, то был бы захватывающий момент, если путникам удалось бы понять, где заканчивается сельская местность и начинается город. Стена не окружала город, дорога не упиралась в ворота, не наблюдалось никакой стражи, которую полагалось бы подкупать или упрашивать, чтобы войти. Сегун, строивший когда-то Эдо, не стал полагаться на нагромождение камней, он предпочел укрепить свою столицу изнутри и максимально затруднить подход к замку, используя систему рвов и похожую на лабиринт сеть узких, извилистых улиц. Он сделал саму планировку города своей броней.

Не имея городских стен, Эдо мог стихийно разрастаться. Несколько веков город расползался во все стороны, постепенно вбирая в себя близлежащие поля и деревни и превращая их в сотни и сотни городских кварталов. В результате к началу XIX века даже люди сегуна уже не различали его границ. Один городской чиновник уведомил об этом в 1818 году вышестоящие инстанции: «У ревизоров сегуната нет документов, которые указывали бы, где начинается и где кончается столица. Пытаясь прояснить этот вопрос, мы обнаружили, что все показания разнятся и получить определенный ответ невозможно»[242]. Весь Эдо принадлежал сегуну – и кроме него никто другой не мог распоряжаться столичной территорией, хотя его самого мало интересовали тонкости градоуправления. За районами, где селились простолюдины, следили чиновники городского управления. Чиновники управления синтоистских и буддийских храмов и принадлежащих им земель вели дела по своему ведомству. А за кварталами, где стояли особняки вельмож и размещались самураи, присматривали главные ревизоры сегуната. Но раз вопрос о границах всего города прозвучал так громко, то на него следовало ответить. Поэтому один из старейшин сегуната поручил составить карту. Как всегда, в центре карты изобразили замок сегунов. Он был сердцем столицы, ради которого, собственно, – по мнению людей сегуна – и существовал сам Эдо. Черная линия, обведенная вокруг замка, обозначала территорию, подведомственную городскому управлению. Намного большая окружность была очерчена красной линией – она и считалась, согласно легенде карты, границей Эдо.

Если Цунено и Тикан шли по дороге Накасэндо, они пересекли эту красную линию возле станции Итабаси, во многом похожей на прочие почтовые станции, встречавшиеся на их пути из Такады: постоялые дворы и харчевни; вереница усталых путников; вьючные лошади и стойкий запах навоза от них; снующие с тюками и свертками посыльные; обязательный деревянный столб с перечислением запрещающих указов сегуна[243]. Однако это место было одним в послеобеденные часы и совершенно другим в вечернее время. Путники обнаруживали заметную разницу главным образом благодаря музыке, доносившейся из помещений для пирушек, обустроенных на всех трех этажах чайных домиков, которые тянулись вдоль реки под названием Сякудзии. Находившиеся внутри мужчины шумели, смеялись и дразнили подавальщиц, входивших и выходивших через раздвижные двери, разнося подносы, уставленные кувшинчиками с саке. Некоторые подавальщицы оказывались всего лишь испуганными юными девушками, слегка очумевшими от своих ярких одежд и густо наложенной на лицо краски, – такие уже встречались путникам на других почтовых станциях. Но там работали и изысканные гейши. Вблизи они могли выглядеть несколько увядшими, несколько уставшими, несколько разочарованными своей профессиональной жизнью, которая не слишком оправдывала их надежд. Многие из них были ветеранами увеселительных заведений Эдо и продолжали владеть как своим мастерством, так и своей аудиторией. Когда они пели модные песни того времени, подыгрывая себе на сямисэне, уставшим странникам казалось, что вот они и достигли конца своего пути.

Кроме дневных и вечерних звуков станции Итабаси Цунено и Тикан могли обратить внимание и на другие признаки того, что они действительно дошли до столицы, – правда, признаки не настолько очевидные и очень мрачные. Когда разразился голод, люди из северо-восточных областей, истощенные, с мертвым взглядом потухших глаз, собирая последние силы, брели в Эдо, не без оснований считая, что для них в городе сегуна обязательно найдется еда. Заботясь о безопасности столицы и собственной репутации, сегунат распорядился устроить на станции Итабаси бесплатную кухню, чтобы как-то поддержать прибывающих[244]. Но к тому времени в окрестных горах уже погибли от голода сотни людей, а на улицах города то и дело падали замертво изнуренные отчаявшиеся беженцы. Верховный служитель крупнейшего в Итабаси храма Истинной Школы Чистой Земли лично ходил собирать трупы. Он давал безвестным умершим буддийские имена, проводил поминальные службы и хоронил их на земле храма. От них остались ряды надгробных камней; позже там поставили памятник как священнику, так и тем, кого он проводил в последний путь[245]. То был знак милосердия, на которое могут рассчитывать бесприютные скитальцы, но также и предупреждение о той скорбной участи, которой грозит им большой город.