Цунено и Тикан шли по дороге, переходя от одной станции до следующей[237]. Встречались разные места. Были такие, где харчевни и постоялые дворы стояли радующими глаз аккуратными рядами, а в затянутых бумагой окнах уютно горел теплый свет. Были неухоженные и полузаброшенные места, чей вид вызывал смутную тревогу. Были места, где женщины в кричащих нарядах выстраивались на улице и зазывно тянули мужчин за рукава. И были места, в которых ничто не заслоняло горизонта, и, оглянувшись назад, Цунено и Тикан могли разглядеть оставленную провинцию Этиго. Морозы пока не пришли, но ночи уже стали длинными. Тикан платил за ночлег, покупал еду, брал на подержание кухонную утварь и постельное белье. Когда Северная дорога перешла в дорогу Накасэндо, ведущую прямо в Эдо, их запас монет уже значительно уменьшился.

На одном из постоялых дворов – после того как остальные попутчики разошлись на ночлег, устроившись кто на взятом напрокат футоне, кто на грязном татами, кто прямо на холодной земле под общим одеялом или навесом из ветвей, – в тишине раннего утра, а может быть, и под пьяный гвалт позднего застолья Цунено нанесли такой урон, который уже никак не измерялся деньгами. Иногда бывает нелегко называть вещи своими именами. Ну а запоминать нюансы случившегося у Цунено не было необходимости: во-первых, вряд ли когда-нибудь ей придется упоминать об этих деталях в своих письмах – даже как бы между прочим и якобы непринужденно; а во-вторых, вряд ли когда-нибудь они вообще сотрутся из ее памяти. Позже, описывая то происшествие, она прибегнет к неопределенным формулировкам и подберет вполне обтекаемые слова из брачного лексикона, который усвоила за свою жизнь слишком хорошо. Вот, например, история, которую она поведала своему дяде.

В письмах она оказалась еще сдержаннее. Правда, посетовала на свою доверчивость и намекнула на «нечистые помыслы» Тикана. «Но все-таки, если уж на то пошло, – писала Цунено домой, – он не был каким-то чужаком из незнакомой провинции». А потом добавила: «В конце концов, мне и в голову не приходило совершать что-то непотребное – это Тикан вынашивал план сделать меня своей женой»[239].

Цунено ходила вокруг да около, не в состоянии прямо обозначить свою боль. Она не могла найти нужных слов, чтобы высказать, чем является для нее половая близость с мужчиной, которого она сама никогда добровольно не выбрала бы, и при обстоятельствах, в которых ничего сама не могла решить. С юридической точки зрения действия Тикана не считались насилием, так как по законам сегуната изнасилование подразумевало физическое принуждение[240], а его орудием стала сила убеждения – то, что обычно склоняло женщин к вынужденному согласию. На самом деле эта словесная форма – широко распространенная и вполне укоренившаяся в общественном сознании – лежала в основе любого договорного брака, то есть именно того, от чего Цунено буквально бежала из Этиго. Ведь это она раз за разом твердила, что скорее умрет, чем снова выйдет замуж. Таким образом, оказавшись перед выбором – гарантированная безопасность при нежелательной сексуальной близости с Тиканом или сомнительное положение одинокой женщины, оставшейся в пути без всякого сопровождения, – она решила продолжать идти вперед, в Эдо.

Довольно сложно понять такую непоследовательность в поведении Цунено. Как увязать ее склонность к бунтарству и столь неожиданную уступчивость? Но в конечном счете и то и другое было частями одного и того же расчета. Конечно, имелись некоторые риски: какие-то казались допустимыми, какие-то нет, однако цель была единственной и предельно ясной – стремиться к той жизни, в которой будет надежда на перемены, в которой ее не погребут заживо под умирающим стариком где-то в глухой деревне.

Допустим, сама она как-нибудь справится с собственными переживаниями по поводу изнасилования, а вот последствия поведения Тикана будут сказываться еще очень и очень долго. Цунено сбежала из семьи с чужим человеком. Пожалуй, братья могли бы и простить ее, убеди она их, что относилась к этому мужчине по-родственному, как к старшему брату. Самого Тикана – поведи он себя подобающим образом – Гию мог бы признать собратом-священником, достойным и надежным провожатым для сестры. Но совсем другое дело – побег с любовником. Объяснить такое уже намного сложнее. И хотя поступок Тикана необязательно был бы признан изнасилованием, но связь Цунено с ним, безусловно, квалифицировалась бы как незаконная, а сегунат определил бы такую близость как половой акт, осуществленный без разрешения главы семейства, к которому принадлежала женщина. С формальной точки зрения она совершила преступление. Цунено могли признать виновной и покарать изгнанием. Что было маловероятно, поскольку никто не собирался доносить на нее. Однако что было весьма вероятно и вполне предсказуемо – так это ярость Гию. В его глазах поведение сестры наносило очередной удар по репутации семьи, уже и так подмоченной многими скандалами.

Для Цунено поступок Тикана, видимо, стал вечным напоминанием о собственном неумении принимать правильное решение. Она доверилась недостойному человеку. Что, скорее всего, доказывало правоту Гию, считавшего, будто сестра не может быть самостоятельной. Будто лучше ей выйти замуж, тогда будет она жить в безопасности, под чьим-то присмотром, в каком-нибудь дальнем уголке провинции Этиго – по крайней мере, так она не навредит ни своей семье, ни себе. Как правило, женщины – существа слабые, и даже те, кто не совсем глуп, ничего не знают об этом мире. Их жалкие планы, их мелкие расчеты – все это ничто по сравнению с хаосом дорог и острым мужским умом. Как может неопытная дочь храмового служителя, всегда находившаяся под чьей-то опекой, в одиночку выжить в таком городе, как Эдо, – особенно когда она так наивна! Ведь угораздило ее довериться малознакомому мужчине лишь потому, что они оба говорят на одном диалекте. О чем она только думала? Этот вопрос мучил Цунено годами; она будет бесконечно пытаться дать ответ, найти себе оправдание, придумать какую-нибудь историю.