она в изумлении, как и мама,

а остальные зрители начинают хлопать.

Может быть, думаю я, что-то особенное спрятано и в каждом из нас. Маленький дар, которым наградила нас природа и который ждет своего часа.

Брат машет руками, зовя домой своего ослика.

На лице у него улыбка, музыка играет все громче, а он распевает:

Тингалайо…

В зале темно, только Хоуп на сцене стоит в свете прожектора, даже не верится, что у него такой волшебный голос. Легче поверить, что ослик услышит его и прибежит сейчас прямо на сцену.

Папочка в это лето

Еще одно лето в Гринвилле.

Роман выздоровел, и теперь уже он качается на качелях на заднем дворе как сумасшедший. Перед этим летом Папочка залил цементом основание. Роман и не знает, что бывали шаткие времена, – прямо сейчас его синие кеды болтаются где-то в облаках, его крики и смех, как сквозняк, разносятся через входную дверь по всему дому.

Теперь бабушка шикает на него.

Папочка отдыхает в спальне, укрывшись до подбородка, его худое тело стало таким маленьким, гораздо меньше, чем я помню.

– Просто устал немного, – говорит Папочка, когда я на цыпочках захожу к нему с тарелкой куриного супа, сажусь на краешек кровати и стараюсь покормить его с ложечки. Он с трудом садится, делает лишь несколько глотков и больше не хочет: – Слишком устал, —

и закрывает глаза.

Со двора слышен смех Романа, визг качелей. Наверное, рядом стоит Хоуп и раскачивает их. Или Делл. Да уж, им сейчас лучше побыть во дворе.

– У него в комнате такой жуткий запах, – говорит

сестра.

Но я чувствую только запах примочки, которой я

натираю дедушке руки.

Когда мы остаемся вдвоем, он шепчет:

– Ты моя любимица, – улыбается и подмигивает мне. – И все у тебя будет хорошо, так и знай.

Кашель разрывает ему грудь, дедушка закрывает глаза, с трудом вдыхая и выдыхая.

Почти целые дни я сижу рядом с дедушкой, держу его за руку, пока он спит, взбиваю подушки и рассказываю ему истории о моих друзьях в Нью-Йорке. Иногда он просит сказать что-нибудь по-испански, и я говорю так свободно и легко, будто это мой родной язык.

Иногда дедушка просит:

– Спой мне что-нибудь хорошее.

И когда я напеваю, у меня вдруг появляются и слух, и голос,

я попадаю и в ноты, и в такт.

Дедушка говорит, я пою прекрасно.

Он говорит, что не слышал ничего лучше.

Все знают, что можно, но…

Хотя законы теперь другие, бабушка все еще ведет нас в конец автобуса, когда в дождливый день мы отправляемся в центр города.

– Уж лучше так, чем сидеть рядом с белыми. Смотрят на тебя, как на грязь под ногами, – говорит она.

Но мы не грязь. Мы платим за проезд столько же, сколько все остальные. Когда я напоминаю об этом бабушке, она качает головой:

– Зачем высовываться, лучше сидеть на своем месте.

Я замечаю, что одни темнокожие направляются прямиком в конец автобуса, а другие садятся впереди – и пусть кто-нибудь попробует сдвинуть их с места. Я знаю, что хочу быть как они. Не бояться, как одни, а быть такой же храброй, как другие.

В центре бабушка ведет меня за руку мимо кафе,

хотя сейчас там обязаны посадить нас за любой столик,

какой только пожелаем.

– Незачем лезть на рожон, – приговаривает она. – Вы все вернетесь в Нью-Йорк, а мне здесь жить.

Мы быстро проходим мимо магазина «Вулворт», даже не взглянув на витрину, потому что как-то бабушка зашла туда, и ей пришлось ждать очень долго – продавцы ее просто не замечали.

– Будто меня там не было.

Я так ясно вижу эту картину:

бабушка в нарядной одежде, в изящной шляпке с приколотым к ней цветком, руки в перчатках сжимают лакированную сумочку, долго и терпеливо ждет своей очереди.

Конец лета

Лето кончается так быстро, и вот мы уже целуем

на прощание бабушку и дедушку,

а дядя Роберт

ждет нас,

чтобы увезти домой.

Мы обнимаем дедушку и чувствуем, как он изменился, просто кожа да кости. Но сейчас он поднялся с кровати и сидит у окна, накинув одеяло на худые плечи.

– Скоро снова займусь садом, – говорит дедушка. – Но больше всего мне хочется

лежать целыми днями и ничего не делать.

Прощаясь, мы машем и машем из такси, которое медленно отъезжает по дорожке. Все меньше становится бабушка с поднятой рукой, и дедушка у окна вскоре исчезает из виду.

Фар-Рокавей

Роберт заскакивает к нам всего на минутку, мама успевает лишь поблагодарить его за то, что купил билеты и привез нас домой.

Он лихо разворачивается и наставляет на нас указательные пальцы:

– А с вами увидимся позже!

Мы просим, чтобы навестил нас поскорее, напоминаем ему все его обещания съездить на Кони-Айленд, в парк развлечений «Палисейдс», купить куклу Крисси, у которой растут волосы, машинку фирмы «Тонка», книжку «Путешествия Гулливера», конфет.

Он говорит, что не забудет, и спрашивает: «Разве я не человек слова?» —

и все кивают, кроме мамы.

Трудно не заметить, как взметнулись ее брови, какой взгляд

она бросила в сторону своего младшего брата,

как поджала губы. Однажды

посреди ночи в нашу дверь постучали двое

полицейских,

они искали Роберта Леона Ирби.

Но дяди в тот раз у нас не было.

Поэтому мама вздыхает и говорит:

– Будь осторожен!

Просит:

– Ради бога, Роберт, не попади в какую-нибудь

историю.

Он обнимает ее, обещает, что не попадет, а потом

исчезает.

Другой воздух

Я возвращаюсь в Бруклин и не застаю Марию дома. Она гостит где-то на севере штата в одной семье, у которой, по словам ее мамы, есть бассейн. А потом ее мама ставит передо мной тарелку и говорит, что прекрасно знает, как я люблю ее курицу с рисом.

Мария наконец возвращается. Она загорела,

на ней новый костюмчик с шортами. Ее не узнать.

– Я жила у белых, – рассказывает она. – У богатых белых. Там, на Севере, даже воздух другой. Даже не знаю,