Друг солдат! Друг солдат!

Девчонка твоя пока подождет.

Друг солдат! Друг солдат!

Герман Геринг зовет в поход.

Друг солдат! Друг солдат!

Сейчас ведь главное:

Вперед на врага,

Вперед на врага!

Бомбы на А-анг-ли-ю!

Вот это — да! Это мы орем с удовольствием. Я хвастаюсь, как мой отец мечтает о том, чтобы немецкие бомбы поскорее разрушили отвратительные американские небоскребы. Ребята мне аплодируют. Они с восторгом произносят «Тьфу на них!» и подробно расписывают, как это будет. Только американцев нам еще и не хватало! Но, имея на своей стороне японцев и «твердыню Европы», мы сообща как-нибудь уж с ними управимся.

Германия наша сегодня,

А завтра наш целый мир.

Это чувство так переполняет меня, что я раздуваюсь, точно воздушный шар.

На склоне одного из холмов нам вдруг приказывают остановиться, принять певческую позицию и любоваться живописным видом. Холм очень покат; расставив ноги на ширину плеч, как того требует певческая позиция, я стараюсь покрепче утвердиться на склоне и зарываюсь пятками в землю, но почва слишком мягкая и тотчас же осыпается из-под ног. Руки, сжатые в кулак, должны находиться перед животом. Держаться остается только за самого себя, у меня начинается головокружение. С трясущимися коленками стараюсь пением прогнать это ощущение. Предстоит выстоять южнотирольскую песню; «Среди июньской белизны стоит избушка, и к ней ведет моя лыжня», «Песню силезцев» — тут я узнаю в «Мельнике-искуснике Кинасте», что находится чуть ниже ближайшей деревни, Силезию родную, родину мою; где на одном крылечке девушка стоит, затем идет песня «Мари-Элен»: ну что, разве не узнаете — ни дать ни взять тот мельничный ручей, где в розовые губки я целовался с ней. Наконец нам снова позволяют сойти пониже на более надежную почву; с чувством облегчения я пою про то, как, мол, нагрудники наши из толстой кожи, изодраны в битвах мечом и копьем, и что так и должно быть у хра-а-а-абрых ландскнехтов. И то ли «Господь Бог», то ли «Господь в бой» — кто тут станет спрашивать, когда в том, что мы поем, так много всего непонятного! — ведет нас и победу даст в этот трудный час.

Сказать, что до самого вечера, было бы слишком, так что скажем — под конец этого веселого, отпетого денька для нас еще придумали упражнение, чтобы мы освежили свои навыки в том, как надо правильно строить устное сообщение при рапорте. Формула для запоминания — ООАЕУ: ктО чтО кАк гдЕ что-я-бУду-делать-дальше? Тут я в своей стихии. Последнее упражнение: по свистку все беглым шагом спускаются с холма, каждый срывает лист с какого-нибудь дерева, определяет его породу, бежит с листком к младшему вожатому, говорит, какому дереву он принадлежит («называние»), и затем, вернувшись в строй, несет его домой. Мне удачно подвернулось дерево, с которым трудно было ошибиться, я догоняю идущую колонну, мчусь к Биссеку, выпаливаю на последнем издыхании: «Дуб» и на трясущихся ногах, с багровым лицом, весь взмыленный, до конца продолжаю, все больше и больше отставая от строя, этот бег навстречу светящему прямо в глаза, как луч прожектора, заходящему солнцу. Зимняя форма оставляет на полу гостиницы длинный мокрый след.

Зато у нас сегодня ранний отбой. Мы глядим из спальни: солнце уже скрылось, но за окном еще светло, мы глядим на шпинатно-зеленый прямоугольник, где покой и печальная тишина, мы выбились из сил, нам уже ничего не хочется делать, но нам так жалко этих печальных остатков затухающего дня, этот прямоугольник так замкнут, так противоположен свободному приволью, он становится все темней и темней.

Слоняясь без дела. Внезапно появившееся свободное время, никак не используемое, зримо обнаруживает лагерную обстановку, выворачивает наизнанку ее содержимое. Слоняясь без дела, я задержался у подоконника и глянул вниз: в бездонные пропасти чужих серых окон, серых колодцев и балконов для выколачивания ковров над извилистыми закоулками гостиничного двора. Вечность. А для одного человека — вечность без собеседника, без точки опоры, к которой он прибегал при любых обстоятельствах. Потому что после покушения Штейна и больничного изолятора Шлезак отсюда смылся. Он навсегда испортил себе жизнь, говорят теперь, не давая зажить свежей ране.

Однако если смотреть на гостиничный двор с улицы и снизу, он кажется лучше, то есть просто замечательным! Весь желтый, полный ярких цветов. Во все отверстия свободно льется теплый полуденный ветерок, насквозь продувающий помещение кафе. Баладьи из четвертого класса пародирует нашего учителя музыки Рауксля, изобретая, как тот пародирует англичан: Черчилля, Идена и первого лорда адмиралтейства: «…Куда это мой флот пропал? Утри глаза и не реви, бедняжка Александер. На дне морском он весь лежит, вот там им и командуй». Еще один слоняющийся приплелся, потому что ему прислали из дома ноты «Песни фризов», теперь он поет ее и никак не напоется, а в придачу ему прислали еще и целую картонку хрустящего жареного картофеля, который и на третий день еще сохранил чудесный, такой домашний вкус, это угощение напоминает ему, как его недавно навещали родители, напоминает венский Пратер, поэтому он бережливо позволяет себе сегодня схрумкать в час по две-три штучки, так славно пахнущие подсолнечным маслом из ныне ставшей немецкой Украины.

Слоняясь, можно остановиться и около фонтана, отдохнуть перед ним на скамейке. Хочешь — ложись, хочешь — садись верхом на спинку. Со старшими уже пересмеиваются девушки, гуляющие по цветнику. Весна в самом пышном разгаре. Внутри фонтана, конечно же, зеленая слизь. Интересно, когда вылезет на свет первая жаба? Один из без дела болтающихся, приставив к глазу монокль из указательного и большого пальца, пытается поймать в него весь залитый солнцем гостиничный портал с надписью «Хратценхоф» вместе со скамейками и цветочными клумбами. Сенсация: латинист, великий путешественник, сегодня фотографировал! Для желудка время ожидания тянулось очень медленно, но вот наконец настал-таки обеденный час и на сладкое нам дают желе — такое холодненькое и разноцветное — желтое, красное и синее, на выбор. Тот, что с моноклем, хотел бы все замерить и старается мысленно представить себе конструкцию верньера, ее только что проходили в школе.

Слоняясь без дела, все поневоле притихли. Куда подевалась наша ушераздирающая крикливость? Умяв свою порцию желе и прихватив вторую, снова можно слоняться. Два цвета — разумеется, выбраны были разные — плохо уживаются друг с другом, в животе урчит, и мир сразу постарел, подустал, погрустнел. Что еще происходило до ужина, когда дали кислого солдатского хлеба? Ведь вот опять мы видим сидящих в том же зале мальчишек, и на столе перед ними кусок холодной колбасы да треугольничек сыра.

Ах, да! Проведал Кальтенбауэра в больничном изоляторе. Этот тиран недоволен, что его так редко хотят видеть. Все четверть часа он только и делает, что тебя подкусывает. Ты терпишь, набычив от злости лоб, но в разговоре притворно изображаешь подавленность, высиживаешь двадцать минут, чтобы не показалось, что ты зашел ровно на четверть часа. Освежающий ветерок у фонтана быстро выдувает остатки унижения, уносит тяжелые лазаретные запахи, овевает цветочными: среди них есть навязчивые и есть нежные.