Когда запах дыма долетал до Бруно, он выходил из дома. Он трудился внутри: отмерял и отрезал доски для крыши. Он с каждым днем все больше походил на дикаря: если я путался в календаре, по его бороде можно было понять, какой сегодня день недели. В девять Бруно уже вовсю работал и был настолько поглощен своими мыслями, что ни на что не реагировал.

– О, – говорил он, – ты уже здесь.

Он поднимал раненую руку и махал мне в знак приветствия, потом приходил завтракать. Тому и хлеб он резал ножом. Помидор ел просто так, откусывая, без соли или чего-то еще, глядя на стройку и думая о ждавшей нас работе.

Настало время возвращения и примирения – я часто вспоминал эти слова, пока шло лето. Как-то вечером мама рассказала мне историю о себе, о папе и о горах – как они познакомились, почему решили пожениться. Странно было узнать об этом так поздно, ведь это была история рождения нашей семьи, а значит, и моего рождения. Но в детстве я был слишком мал для подобных рассказов, а потом уже не желал их слушать: в двадцать лет я бы заткнул уши, лишь бы не выслушивать семейные воспоминания, да и в тот вечер поначалу я стал возражать. В глубине души я дорожил своим незнанием. Слушая маму, я глядел в окно на противоположный склон долины, окутанный в девять вечера полумраком. На той стороне густо росли деревья – лес рос сплошняком и спускался прямо к речке. Только длинное ущелье делило его на две части, на эту светлую линию я и смотрел.

Потом, пока мама рассказывала, во мне постепенно рождалось иное чувство. Мне подумалось: на самом деле я знаю эту историю. В каком-то смысле я ее действительно знал. Годами я собирал ее обрывки, как тот, у кого есть вырванные из книги страницы и кто тысячу раз прочел их в случайном порядке. Я видел фотографии, слышал разговоры. Я наблюдал за родителями, за тем, как они себя вели. Я знал, из-за чего они могли внезапно умолкнуть, из-за чего ссорились, какие имена из прошлого могли их расстроить или растрогать. У меня были все части истории, но я так и не сложил их в правильном порядке.

Разглядывая противоположный склон долины, я вдруг заметил оленей, которых ожидал увидеть на другом склоне. Наверное, в расщелине бил источник, и пред наступлением темноты олени приходили напиться. Воду с такого расстояния видно не было, и на мысль о ней навели меня олени. Они то приходили, то уходили по своей тропе, я следил за ними, пока не стало слишком темно и я уже ничего не мог разглядеть.

История такова: в пятидесятые годы отец был лучшим другом маминого брата Пьеро, моего дяди. Оба родились в 1942 году и были на пять лет младше мамы. Познакомились они в летнем лагере, куда их возил деревенский священник. Летом они целый месяц жили в Доломитах. Спали в палатках, играли в лесу, учились ходить в горы и справляться с трудностями – тогда-то они и стали близкими друзьями. “Ты ведь знаешь, как это бывает, да?” – спросила мама. Конечно, я легко себе это представлял.

Пьеро очень хорошо учился в школе, отец был выносливее и сильнее характером. Вернее, не так: во многих отношениях отец был ранимее, зато он умел заражать других энтузиазмом, был человеком неугомонным и большим выдумщиком. Рядом с ним было весело – поэтому, а еще потому, что он жил в пансионе при школе, его сразу приняли как родного. Маме казалось, что у него избыток энергии, ему нужно больше бегать и больше, чем другим, уставать. То, что отец сирота, в то время никого не удивляло. После войны таких, как он, было много, и не было ничего удивительного в том, чтобы взять в дом чужого ребенка, особенно если его родители доводились хозяевам родней или эмигрировали неизвестно куда. В крестьянском доме места хватало всем, да и работы тоже.

Не то чтобы отцу негде было жить. Крыша над головой у него имелась, но у него не было семьи. Поэтому в свои шестнадцать – семнадцать лет он всегда проводил у Пьеро субботу и воскресенье, а летом приходил каждый день: помогал собирать урожай, работал на винограднике, косил траву, заготавливал дрова. Учиться ему нравилось. А еще нравилась жизнь под открытым небом. Мама рассказывала, как однажды они с Пьеро на спор раздавили ногами не знаю сколько центнеров винограда, как подростками попробовали вино и как однажды их обнаружили в погребе в стельку пьяными. У мамы была в запасе куча подобных историй, но ей хотелось, чтобы я хорошенько понял одно: дружба отца и Пьеро возникла и окрепла не случайно. За этим стояла ясная воля. Священник – тот самый, что водил их в горы, – дружил с моим дедом, он много лет устраивал лагерь для мальчишек и девчонок и очень радовался, что отец нашел друзей. Дед, в свою очередь, согласился забрать сироту к себе домой. Все это должно было обеспечить отцу лучшее будущее.

Мама говорила, что Пьеро походил на меня. Был молчаливым, задумчивым. Он хорошо чувствовал и понимал людей, но в то же время терялся, сталкиваясь с тем, кто сильнее характером. Когда настало время поступать в университет, сомнений не было: он всю жизнь мечтал стать врачом. Мама считала, что из него вышел бы хороший врач. У него было все самое необходимое: талант слушать других, талант сострадать. Отца, напротив, привлекали не столько люди, сколько земля, огонь, воздух и вода. Ему словно хотелось все потрогать, понять, как все устроено. “Да, – подумал я, – именно таким он и был. Таким я его и помнил – очарованным всякой песчинкой или льдинкой и совершенно равнодушным к людям”. Я представлял себе, с каким восторгом отец в девятнадцать лет погрузился в изучение химии.

Тем временем они с Пьеро начали ходить в горы вдвоем. С июня по сентябрь, каждую или почти каждую субботу, отправлялись в Тренто или Беллуно на автобусе, а оттуда автостопом вверх по долинам. Ночевали на пастбищах или на сеновалах. Денег у них совсем не было. Впрочем, как объяснила мама, в то время у всех, кто ходил в горы, не было денег. В Альпы на поиски приключений ехали бедняки, для таких ребят, как отец и Пьеро, горы заменяли собой Северный полюс и Тихий океан. Из них двоих изучал карты и планировал новые походы отец. Пьеро был осторожнее, но упорнее. Он долго все обдумывал, но почти никогда не сворачивал с пути. Он был идеальным спутником для такого человека, как мой отец, который, столкнувшись с трудностями, мгновенно падал духом.

А потом жизнь их развела. На химическом учились меньше, чем на медицинском, поэтому отец раньше получил диплом и в 1967 году ушел служить в армию. Его определили в горную артиллерию – таскать пушки и минометы по тропам, проложенным во время Первой мировой. Благодаря диплому его сделали младшим офицером или, как говорил отец, командиром мулов: он почти не служил в части, а провел год, перемещаясь со своим подразделением из долины в долину. Оказалось, отцу такая жизнь по душе. Вернувшись из армии, он выглядел старше – и самого себя до военной службы, и Пьеро, который по-прежнему корпел над книгами. Отец первым попробовал нечто грубое, настоящее, и это ему понравилось. В армии они не только напивались граппой, но и совершали долгие походы и даже ночевали в снегу. Возвращаясь на побывку, отец всегда рассказывал Пьеро о снеге. О том, какие формы принимает снег, о его изменчивой природе, о его языке. Молодым химиком, полным энтузиазма, он влюбился в снег. Он говорил, что зимой горы преображались, что им с Пьеро непременно надо это увидеть своими глазами.