Так, на Рождество 1968 года, вскоре после увольнения из армии, отец и Пьеро впервые отправились в горы зимой. Им одолжили лыжи и камус. Начали со знакомых маршрутов, но теперь они не могли ночевать под звездным небом, и приходилось платить за горный приют. Отец был в отличной форме, дядя – не очень: весь последний год он писал диплом. Но и ему нравилось открывать новый мир. Денег едва хватало на еду и ночлег, они не могли позволить себе нанять инструктора, поэтому толком не знали, как и что делать. Отец считал, что все равно для подъема главное – сильные ноги, а уж вниз как-нибудь да спустишься. Постепенно у них даже начал вырабатываться собственный стиль. А потом однажды, в марте, они решили подняться на перевал Сассолунго, и им пришлось идти по склону под дневным солнцем.

Мама так часто описывала эту сцену, что я словно видел ее своими глазами. Отец шел немного впереди, он снял одну лыжу, чтобы поправить крепление, как вдруг почувствовал, что ноги уходят вниз. Раздался шелест – словно волна набежала на песок. Казалось, весь склон, которым он только что прошел, пополз вниз. Поначалу очень медленно: отец соскользнул на метр, но сумел сдвинуться в сторону и ухватиться за скалу, наблюдая, как одинокая лыжа съезжает все ниже. Как и Пьеро, шедший по более гладкому и отвесному участку. Отец видел, что Пьеро потерял равновесие, упал и поехал на животе, глядя вверх и тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться. Потом снежный пласт набрал скорость и объем. Это был не сухой зимний снег, спускающийся пышными облачками, а сырой весенний снег, который катится вниз. Катится и, встречая препятствие, образовывает кучи. Снег не столкнул Пьеро и не унес его вниз, а поглотил его: засыпал и продолжил спуск. Двумястами метрами ниже крутой спуск заканчивался, там лавина остановилась.

Снег еще продолжал сползать, когда отец ринулся вниз, но он не понимал, где искать друга. Теперь снег стал твердым. А еще, после падения, тяжелым и плотным. Отец метался по снегу, звал дядю, смотрел, не шевелится ли кто-нибудь в снегу, но снег опять замер, хотя после схода лавины прошло не больше минуты. Потом отец рассказывал об этом так: словно огромного зверя потревожили во сне, а он еле слышно зарычал, сбросил тех, кто не давал ему покоя, улегся поудобней на новом месте и опять уснул. Для гор ничего не случилось.

Оставалась надежда, что, как это бывает в редчайших случаях, вокруг Пьеро образовался воздушный пузырь и он смог дышать. Лопаты у отца не было, и он принял единственное верное решение: начал спускаться к приюту, где они заночевали, но через несколько метров сам стал тонуть в мягком снегу. Тогда он вернулся обратно, надел единственную лыжу и кое-как спустился, постоянно падая, – все равно это лучше, чем проваливаться в снег на каждом шагу. К середине дня он добрался до приюта и вызвал спасателей. Они прибыли, когда уже стемнело, и нашли дядю на следующее утро, под метровым слоем снега, в котором он задохнулся.

Все сразу решили, что в случившемся виноват отец. Кто же еще? Два факта подтверждали, что они с Пьеро недооценили опасность зимы: скудное снаряжение и то, что поднимались в гору в такой час, когда делать этого нельзя. Недавно выпал снег. Было слишком тепло, чтобы двигаться по склону. Из них двоих отец был опытнее и должен был все предусмотреть, не ходить этим маршрутом, вернуться раньше. Дед считал, что отец совершил непростительные ошибки; со временем его гнев не утих, а только крепчал. Он не выставил отца на улицу, но видеть его не желал: когда тот приходил, дед просто менялся в лице. Потом он стал уходить в другую комнату. Год спустя, во время поминальной службы, он сел в церкви как можно дальше от отца. Тогда отец сдался и больше его не тревожил.

Тут-то на сцену и вышла моя мама. То есть она присутствовала и раньше, но в качестве зрителя. С отцом они были знакомы всю жизнь, хотя поначалу она просто воспринимала его как приятеля брата. Когда они выросли, он стал и ее другом. Они столько раз вместе распевали песни, пили вино, гуляли и собирали виноград, что после того происшествия начали встречаться и беседовать: отцу было очень тяжело. Мама считала несправедливым винить во всем только отца и бросать его одного. Потом дружба переросла в нечто большее, через год они поженились. Никто из семьи не пришел на свадьбу. Так и вышло, что они поженились без родственников, в горах, накануне отъезда в Милан, где им предстояло начать жизнь заново. Новый дом, новая работа, новые друзья, новые горы. В их новой жизни присутствовал я: как говорила мама, я был самой главной новостью – тем, что оправдывало все остальное. Хотя мне дали старое, семейное имя.

Вот и все. Когда мама закончила свой рассказ, мне вспомнились ледники. То, как отец говорил мне о них. Он не любил возвращаться к прошлому, вспоминать печальные события, но порой в горах, на девственно чистых склонах, где никто не погиб, он глядел на ледники, и что-то всплывало в его памяти. Он говорил: лето стирает воспоминания, словно растапливает снег, но ледник – это снег далеких зим, память о зиме, которая не хочет, чтобы ее забыли. Только теперь я понял, что он имел в виду. А еще я раз и навсегда понял, что у меня было два отца: первый – чужой человек, с которым я прожил в городе двадцать лет, а потом десять лет не хотел иметь ничего общего; второй – отец, каким он становился в горах, а я толком не успел разглядеть его, но хорошо его знал – он шел у меня за спиной по тропам и любил ледники. Этот отец оставил мне разрушенный дом, который мне предстояло восстановить. Тогда я решил забыть о первом отце и сделать все, как хотел второй, в память о нем.

В августе мы доделали крышу. Она состояла из двух слоев досок, между которыми мы положили металлический лист в качестве изоляции. Сверху все было покрыто лиственничной щепой: мы клали ее внахлёст, а между рядами щепы разместили желоба водостока. Внутри обшили потолок еловой вагонкой: лиственница должна была защищать дом от дождя, ель – удерживать тепло. Слуховое окно в крыше мы устраивать не стали. Поэтому даже летним полднем внутри царил полумрак. В окошки, выходившие на север, прямой свет не падал, зато, выглянув в одно из них, я увидел напротив сияющую гору – она высилась за озером. В этот час отвесные склоны и каменистые сыпухи были ослепительно белыми. Свет отражался от них, словно от зеркала, и попадал в дом: так устраивают жилища на теневой стороне.

Я вышел на плато полюбоваться освещенной солнцем горой. Потом повернулся к нашей горе, Гренону, закрывавшему небо. Захотелось взабраться на вершину и посмотреть, как выглядит барма сверху. Уже два месяца Гренон каждый день возвышался прямо у меня над головой, но я о нем даже не вспоминал: наверное, теперь, когда стояло лето, ноги сами захотели на него подняться. Мои ноги опять стали сильными и рвались вперед, а лето манило на вершины.

Бруно слез с крыши, где он занимался весьма кропотливой работой. Нужно было закрепить между скалой и крышей свинцовый лист, чтобы в дождливые дни вода не просачивалась внутрь. Приходилось шаг за шагом подбивать лист молотком, придавая ему нужную форму: лист должен был плотно прилегать к скале, повторяя все ее выступы и углубления. Свинец – мягкий металл, и, если работать аккуратно, он будто припаивается к скале. В итоге крыша и стена становились надежной защитой.