Но Бруно знал, что сам он не такой. Он был далек от отца, от дяди и двоюродных братьев – и в один прекрасный день понял, на кого он похож, от кого у него любовь к горам.

– От твоей мамы, – сказал я. Раньше я об этом не думал и только сейчас догадался.

– Да, – сказал Бруно. – Мы с ней два сапога пара.

Он долго молчал, давая мне возможность взвесить эти слова, потом прибавил:

– Только она – женщина. Если я уйду жить в лес, мне никто ничего не скажет. Если это сделает женщина, скажут, что она ведьма. Если я молчу, кого это волнует? Я просто неразговорчивый. Если молчит женщина – значит, она тронулась умом.

Это было правдой, мы все так думали. Я и сам очень редко разговаривал с его матерью. Даже сейчас, когда я спускался в Грану за продуктами и она давала мне картошку, помидоры и тому. Со времен моего детства она не изменилась – чуднáя женщина, работающая в огороде, на склоне долины, разве что совсем исхудавшая и сгорбившаяся.

Бруно сказал:

– Будь мама мужчиной, она бы жила как ей заблагорассудится. Вряд ли она рвалась замуж. Уж точно не за отца. Ей повезло, что она сумела от него избавиться.

– Как ей это удалось?

– Она перестала разговаривать. И проводила все время с курами. Чего от такой добьешься? Рано или поздно придется оставить ее в покое.

– Это она тебе рассказала?

– Нет. А может, да, но не такими словами. Не важно, кто. Я сам все понял.

Я знал, что Бруно прав. Я сам понял важные вещи о своих родителях. В голове звучали слова: “Ей повезло, что она смогла от него избавиться”. Я подумал, можно ли сказать то же самое о моей маме. Зная ее, я этого не исключал. Может, в ее случае правильнее говорить не о везении, а об облегчении. С отцом было нелегко. Он любил командовать, быть в центре внимания. В его присутствии никого, кроме него, на свете не существовало: он хотел быть тем, вокруг которого строилась наша жизнь.

– А ты? – спросил меня Бруно чуть погодя.

– Что я?

– Чем займешься?

– Наверное, уеду. Если получится.

– Куда?

– Наверное, в Азию. Точно еще не знаю.

Я рассказывал ему, что мечтаю о путешествиях. Я устал от того, что денег на них не хватало: в последние годы я выбивался из сил, но еле сводил концы с концами. Мне ничего особенно не было нужно, кроме свободы колесить по свету. Сейчас, получив отцовское наследство, я покрыл долги и мечтал уехать куда-нибудь. Сесть на самолет и провести несколько месяцев вдали от дома. Как это будет, я представлял себе смутно, хотелось найти интересную историю и попробовать ее изложить. Раньше я никогда не писал.

– Наверное, здорово взять и уехать, – сказал Бруно.

– Поедешь со мной? – предложил я. В шутку, но и не совсем в шутку. Было грустно, что мы уже закончили работу. Раньше мне ни с кем не было так легко.

– Не-е, это не для меня, – ответил Бруно. – Это ты уезжаешь и возвращаешься, а я торчу здесь. Так было всегда, нет?

Когда к сентябрю дом был готов, он выглядел так: одна комната из дерева, другая – из камня. Деревянная комната была большой и теплой, здесь стояли печка, стол, две табуретки, ларь и буфет. Кое-что из мебели мы нашли в разрушенных домах неподалеку, я все починил, почистил и ошкурил, кое-что сколотил для меня Бруно из досок старого пола. Под крышей, у стены-скалы, были антресоли, на которые можно было залезть по приставной лестнице, – самый теплый и уединенный уголок. Стол мы поставили у окна, чтобы, сидя за ним, смотреть наружу. Каменная комната была маленькой и прохладной, мы собирались использовать ее как погреб, мастерскую и склад. Там мы оставили многие инструменты и ненужные доски. Туалета, водопровода и электричества не было, зато окна закрывали толстые стекла и у нас была массивная дверь с засовом, но без замка. На замок запиралась только каменная комната. Это было необходимо, чтобы у нас не своровали инструменты, деревянная комната не запиралась – так делают в горных приютах на случай, если кто-нибудь будет проходить мимо и ему понадобится помощь. Теперь расстилавшийся вокруг дома луг был чистенький, словно сад, дрова лежали в сухом месте под навесом, моя маленькая кривая сосенка смотрела на озеро, хотя с тех пор, как я ее посадил, она не стала ни крепче, ни здоровее.

В последний день я отправился в Грану за мамой. Она надела тяжелые кожаные ботинки, которые я помнил с детства: других горных ботинок у нее никогда не было. Я боялся, что ей будет трудно подниматься, но мы шли вверх неспешно, в ее темпе и ни разу не остановились. Я шагал сзади и смотрел на нее. Больше двух часов мама держала ровный, медленный ритм. Казалось, она просто не способна потерять равновесие или поскользнуться.

Маме очень понравился дом, который построили мы с Бруно. Стоял прозрачный сентябрьский день, воды в реках было мало, на пастбищах увядала и сохла трава, воздух уже был не такой теплый, как в августе. Бруно затопил печку, в доме было уютно, мы сидели у окна и пили чай. Мама всегда любила окна, она долго так сидела и смотрела наружу, пока мы с Бруно собирали вещи, которые предстояло отнести вниз. Потом я увидел, что мама вышла на плато и стала все внимательно разглядывать, словно стараясь запомнить: озеро, камни сыпухи, вершины Гренона, наш дом. Она долго глядела на надпись, которую мы сделали накануне на отвесной скале молотком и зубилом. Я обвел буквы черной краской. Надпись гласила:

Потом мама позвала нас спеть песню. Ее поют, когда умирает кто-то, кто очень любил горы. В песне просят Господа позволить умершему и на том свете гулять по горам. Мы с Бруно знали ее. Мне казалось, что мы все сделали правильно, как надо. Оставалось сказать только одно: я долго думал и решил объявить об этом сейчас, чтобы мама тоже слышала, чтобы у меня был свидетель, который будет об этом помнить. Я сказал Бруно, что хочу, чтобы дом был не моим, а нашим. Моим и его. Чтобы он принадлежал нам обоим. Я не сомневался, что именно этого и хотел отец, что на самом деле отец оставил дом нам обоим, но главное – я сам этого хотел, ведь мы построили его вместе.

– С этой минуты, – сказал я Бруно, – можешь считать этот дом своим, как я считаю своим.

– Ты уверен? – спросил он.

– Да.

– Ну, ладно, – ответил он. – Спасибо.

Потом достал из печки угли и выбросил. Я закрыл входную дверь, взял мула под уздцы, велел маме идти вперед, а потом все четверо пошли, подстраиваясь под мамин шаг, в сторону Граны.

О восьми горах мне рассказал много лет спустя старый непалец. Он нес кур вверх по склону Эвереста, направляясь в какой-то горный приют, где им предстояло превратиться в курятину под соусом карри для туристов; на спине у него была клетка, разделенная на десяток отсеков, в клетке кудахтали живые куры. Такой штуковины я никогда не видел. Я видел, как плетеные корзины с шоколадом, печеньем, порошковым молоком, бутылками пива, виски и кока-колы таскали по тропам Непала, чтобы потрафить западным туристам, но ходячий курятник мне еще не встречался. Когда я спросил у мужчины разрешения его сфотографировать, он прислонил клетку к каменной ограде, снял со лба ремень, на котором тащил свой груз, и, улыбаясь, встал в позу рядом с курами.