они пользовались авторитетом и у командного состава дивизии. Особенно к ним благоволил комиссар дивизии Марченко, которого Прокофьева очень успешно вылечила от старой хронической болезни. Естественно, что командование дивизии, принимая нового командира батальона Фёдоровского, рекомендовало ему не только беспрекословно подчиняться распоряжениям начсандива (хотя и младшего по званию и возрасту), но, кроме того, во всей своей работе советоваться и с перечисленной группой врачей.

Такая рекомендация, сделанная в весьма категоричной форме, очень обидела и без того считавшего себя незаслуженно наказанным Фёдоровского, и, конечно, произвела действие, обратное тому, на которое рассчитывали комиссар и командир дивизии.

Фёдоровский стал к этой группе относиться свысока (ведь все они были врачами третьего ранга, а он второго), не только не прислушивался к их мнению, но вообще старался игнорировать их. А «триумвират», как они стали себя называть после ухода Бориса, повёл себя тоже неправильно: продолжал выполнять свои обязанности с толком и аккуратно, но как бы не замечая присутствия командира медсанбата.

Эта взаимная неприязнь, начавшись с первых дней появления в батальоне нового командира, к июню разрослась настолько, что практически Фёдоровский остался в одиночестве. Авторитет «триумвирата» был так велик, что весь медицинский состав медсанбата, в том числе и командир медроты Сковорода оказались на его стороне.

Может быть, Фёдоровского это даже устраивало, потому что он воспринял такое отчуждение совершенно спокойно и, по существу, в дела медсанбата фактически не вмешивался, а сидел целыми днями в своей палатке, иногда прикладываясь к постоянно стоявшей на его походном столе фляжке, иногда читая какую-нибудь книжку.

И в этой последней передислокации всё его участие выразилось только в том, что он потребовал установки для себя и комиссара отдельной палатки ППМ. Всей передислокацией и оборудованием помещений батальона на новом месте, а также и планированием работы медсанбата на будущее он не интересовался, полностью свалив эту работу на Сковороду и начхоза Прохорова. Естественно, не получая никаких указаний от комбата, оба эти исполнительные, но недостаточно опытные люди, обращались за помощью к членам «триумвирата» и выполняли их рекомендации.

Комиссар медсанбата, которого на эту работу рекомендовал Фёдоровский, как своего знакомого, продержался только до первой беседы с Марченко, который, выявив его чиновничий подход к делу, немедленно от работы его отстранил. Таким образом, на какое-то время медсанбат снова остался без комиссара.

Лишь на новом месте политотделом дивизии на эту должность был прислан старший батальонный комиссар Кузьмин. По мнению всех медсанбатовцев, пока ещё никто из политработников не смог заменить Подгурского. Николай Иванович был очень знающим, очень опытным политработником и очень хорошим, чутким и добрым человеком, «настоящим коммунистом», как сказал о нём однажды Лев Давыдович Сангородский.

Подгурский знал каждого санитара, каждого шофёра, каждую дружинницу, не говоря уже о медсёстрах, фельдшерах и врачах, в лицо, помнил не только скудные биографические данные, имевшиеся в личных делах, но за время своей работы (а ему досталось самое трудное время — голодная блокада около Ленинграда) Подгурский сумел в беседах узнать о людях почти всё и с любым медсанбатовцем поговорить по душам. Мало того, он постарался изучить специфику работы такого медицинского учреждения, каким являлся медсанбат, и при решении вопросов о недостатках того или иного врача, фельдшера или кого-либо другого, его голос, его совет, бывшим тогда командиром медсанбата Перовым всегда принимался во внимание.

Передавая дела новому комиссару, Николай Иванович постарался передать ему и весь свой опыт, накопленный за время работы в батальоне, и дать характеристику работникам санбата и прежде всего врачам. Но, к сожалению, новый комиссар к этим советам отнёсся очень поверхностно, да они ему и не успели пригодиться, слишком краток был его срок пребывания в батальоне.

Вновь назначенному комиссару Кузьмину пришлось эту работу начинать сначала, а он к ней был не очень-то подготовлен. В армии он никогда не служил, мобилизован был в начале 1942 года, до этого работал преподавателем обществоведения в каком-то техникуме г. Ташкента.

Кузьмин был политически грамотным человеком, умел найти подход к людям, мог толково объяснить материалы, напечатанные в газетах, считал совершенно необходимым ведение регулярной политико-воспитательной работы среди личного состава батальона, поступающих раненых и больных. Но это было и всё. Найти общего языка с медработниками он не сумел главным образом потому, что до этого никогда не сталкивался с медицинскими учреждениями, и не мог себя представить одним из участников работы в нём, а также и потому, что фронтовые условия с их бытовой неустроенностью повлияли на его здоровье и настроение. В своём ближайшим товарище и руководителе — командире медсанбата он поддержки не нашёл, а, наоборот, встретил, если не прямую вражду, то, во всяком случае, полное отчуждение.

Фёдоровский, кадровый военный врач, начавший свою службу с врача полка, с первых дней войны командовал фронтовым госпиталем. Затем, как он считал, был совершенно незаслуженно снят с этой должности и загнан в какой-то медсанбат, а тут ещё и комиссара, которого Фёдоровский выбрал сам, сняли, назначив вместо него штатского, неопытного, да ещё к тому же и больного человека.

Да, комиссар Кузьмин был действительно болен: он страдал довольно тяжёлой формой ожирения, а так как был уже немолод — более пятидесяти лет, то одновременно с этим страдал и серьёзным нарушением сердечной деятельности. Это установила Зинаида Николаевна, оказывавшая Кузьмину помощь уже через неделю после его прибытия в батальон. Она назначила ему целый ряд лекарств и обязала комиссара вести по возможности спокойный образ жизни. Те, кто прочёл хоть часть наших записок, уже понимают, какая «спокойная» жизнь могла быть уготована комиссару медсанбата.

Между прочим, именно из-за Кузьмина у Прокофьевой и Сангородского произошёл крупный инцидент, едва не кончившийся серьёзной ссорой. Как только новый комиссар прибыл в батальон, Лев Давыдович, увидев его полноту, нелепо сидящее новое обмундирование и болтающийся где-то внизу ремень, сразу же окрестил его Брюхоносцем. Очень быстро по армейскому «беспроволочному телеграфу» эта кличка дошла чуть ли не до каждого медсанбатовца.

Зинаида Николаевна, зная, кто мог быть автором этого прозвания, обрушила свой гнев на Сангородского. Она не терпела несправедливых насмешек, тем более над больным человеком, и потребовала от Льва Давыдовича, чтобы он немедленно принял меры по ликвидации этого дурацкого прозвища.

Сангородский сам понимал, что сделал глупость, и постарался как-то её исправить. Но больше всего этому помог сам комиссар. Он, в отличие от командира медсанбата, всё время старался быть среди людей, и если не проводил какой-либо беседы или читки, то принимал участие в деятельности той части коллектива батальона, около которой находился.

Все видели, как тяжело приходится этому пожилому, тучному