игрой. Судьба готовила ей скорое обновление ее существования – знакомство с Вяч. Ивановым, внесшее на время смысл в ее жизнь.

Примечательно, что Евгения словно предчувствовала появление в ее духовном кругозоре того странного – опасного и при этом столь притягательного демона, с которым ее познакомил Ницше, – появление Диониса. Дневниковая запись, датированная ноябрем 1904 г., целиком посвящена Дионису. В этой записи греческий бог сопоставлен с Христом: оба – боги страдающие, хочет подчеркнуть Евгения. Пока она еще далека от христианства – Христос для нее реально ничего не значит, в Нем она не признает Искупителя мира и себя самой. Между тем в Дионисе она ценит как раз чистое (по своей бессмысленности) божественное страдание: «В Дионисе само страдание – Бог без искупления, без воскресения» (с. 204). Не потому ли она именно так смотрит на Диониса, что сама страдает и не видит в этом смысла? – Так или иначе, она относится к демону-«учителю» Ницше с глубокой личностной нежностью и выражает желание подражать ему: «И только один есть путь, и он – туда», вслед Дионису (там же). Приняв «смерть Бога» в версии Ницше («…нет для мира Бога» (там же)), она размышляет о возможности поклонения языческому божеству. В России она была не единственной искательницей такого рода: в зарождающемся после Ницше русском неоязычестве впоследствии наметились линии дионисийства (Иванов и его «башенный» круг) и аполлинийства (Волошин со своими коктебельскими «обормотами»). Так что в том, что Евгения уже в 1905 г. попадет в орбиту влияния Иванова, никакой случайности не было: именно «мистагог» указал ей путь следования за Дионисом – тот самый путь, который она искала.

Глава 2

Перед лицом вызова Ницше

Прежде чем обращаться к возрасту акмэ Евгении Герцык – а это приблизительно 1905–1915 гг., роковое для России десятилетие, – нам необходимо вернуться к более раннему. периоду ее биографии – годам учения, предшествующим пребыванию на курсах Герье. Развитие этой души вылилось в увлечение феноменом Ницше, и по причине особой важности последнего имени для русского Серебряного века мы посвятим особую главу данному кругу проблем. Разумеется, в нашу задачу не может входить осмысление русского ницшеанства в целом: мы исходим исключительно из судьбы Е. Герцык и будем освещать только те стороны тогдашней культуры, к которым эта судьба оказалась причастной. По мере возможностей мы поднимем темы «Ницше и…», заменяя многоточие именами Шестова, Иванова, Бердяева именно потому, что Евгения была вовлечена в умственную жизнь как раз данных мыслителей. Ряд из этих трех имен дополняет у нас имя Соловьева, также значимое для становления мировоззрения Е. Герцык[127]. Попытаемся оспорить сделавшийся устойчивым штамп: Соловьев – второй, наряду с Ницше, родоначальник русского Серебряного века, – не кто иной, как духовный антипод автора «Заратустры» и «Антихриста»… Одним словом, в данной главе мы шаг за шагом станем продвигаться в разрешении ключевого вопроса нашей книги: что же такое Серебряный век – творческий ли взлет христианства, открытие его тайных доселе потенций, – или же «воскрешение» древних богов, всплеск неоязычества? Путеводная нить для нас – духовные искания Евгении Герцык, которая приблизилась буквально ко всем идейным истокам эпохи и своей жизнью отреагировала на эти вызовы времени.

* * *

Крым, всколыхнувший сонное провинциальное существование сестер Герцык, влиял не на их сознание, а прежде всего на чувства, инстинкты, а также вызывал те тончайшие душевные движения, которые сама Евгения расценивала как духовное пробуждение. Однако их познавательной жажде и нравственному чувству Крым 1890-х гг. ничего дать не мог. Мировоззрение Аделаиды и Евгении складывалось не под действием крымской атмосферы, а по мере приобщения к мировой культуре. Умственная их жизнь протекала на севере. Зимняя обстановка Александрова, затем Юрьев-Польского и Москвы, куда семья Герцыков переехала в 1898 г., способствовала сосредоточению на проблемах отвлеченных: обе сестры были натурами философичными, что особенно относится к Евгении.

Образование сестер современных аналогов не имеет. В основе своей это было дворянское домашнее женское образование с сильным гуманитарным креном. Вряд ли Адя и Женя знали естественные науки хотя бы на уровне нынешней средней школы; зато они владели в совершенстве основными европейскими языками и с шедеврами мировой литературы знакомились в подлиннике. В русской же культуре – будь то поэзия, опера, современная журналистика и т. д. – они ощущали себя в своей собственной стихии. Помимо того, обе были неплохими музыкантшами, и это также облегчило их вхождение в новую – «музыкальную» в смысле Ницше, «дионисийскую» эпоху. Впоследствии, по окончании курсов Герье, Евгения станет профессиональным, в современном смысле, философом. Но уже домашнее образование предоставило сестрам возможность знакомства с самыми сложными философскими текстами, – конечно, решающую роль здесь играла их страстная воля к истине. Таким образом на протяжении 1890-х гг. сестры Герцык формировались как представительницы духовной элиты России, с тем чтобы в 1900-е на равных вступить в общество своих единомышленников.

В биографии сестер все же более двадцати лет приходится на XIX в. Философия второй его половины была ими проработана и изжита: Дарвин, Геккель, позитивисты и материалисты составили последний круг чтения Евгении перед открытием Ницше. Еще был жив и находился в Веймаре под опекой своей сестры тяжелобольной Ницше, десять лет как потерявший рассудок, когда Адя и Женя начали работу над переводом его книг. Евгении исполнился 21 год, почва в ее уме для восприятия Ницше к 1899 г. была подготовлена. По совету александровского приятеля сестер, просвещенного офицера-немца фон Нордгейма, она уже проштудировала труд Шопенгауэра «Мир как воля и представление», основоположный для понимания исходных ницшевских интуиций. Фон Нордгейм познакомил сестер и с Р. Вагнером – также ключевой фигурой в жизни Ницше: сестры разбирали с Нордгеймом партитуры «Кольца Нибелунгов»; более того, «Кольцо» и «Парсифаля» им удалось прослушать в концерте в Москве в исполнении немцев. – Так Евгения приобщилась к «духу музыки», завладевшему Ницше, и усвоила Шопенгауэровы категории «мировой воли» и ее «представления», которые Ницше пометил именами Диониса и Аполлона, отождествив «волю» с музыкальной дионисийской стихией. Имя Ницше впервые было услышано ею из уст того же Нордгейма: музицируя с сестрами, он читал им иногда выдержки из «Рождения трагедии».

Этот трактат, занимающий особенное место в наследии Ницше, потряс Евгению, стал откровением для нее, – как и, заметим, в свое время для Вяч. Иванова, Н. Бердяева. Л. Шестова, Андрея Белого, А. Блока… В немецком книжном магазине она приобрела единственную не запрещенную русской цензурой книгу Ницше – «Так говорил Заратустра»; всю ее при чтении сестры испещрили замечаниями и подчеркиваниями. Ницше становился владыкой их дум. А когда летом 1899 г. семья Герцыков поехала