анализирующего формирование в человеке «нечистой совести»[141]. В своем призыве к вскрытию и разоблачению потайной изнанки моральных добродетелей, в обнаружении в их основе все тех же инстинктов, физиологии, «природы», Ницше выступает как прямой предтеча Фрейда. «Почти все, что мы называем “высшей культурой”, покоится на одухотворении и углублении жестокости — таково мое положение»[142], – утверждает Ницше; Фрейд в своем учении о сублимации как истоке творчества лишь заменяет слово «жестокость» данной ницшевской формулировки на «либидо», – впрочем, жестокость включается им в либидо как садистическая форма последнего. В душевной глубине людей, принадлежащих и к самым аристократическим расам, живет хищный зверь, «белокурая бестия», подавленная воцарившейся «рабской» культурой, – вот один из азов ницшеанства[143]. Но также и интерпретация Фрейдом сновидений его пациентов (чудовищная для «дневного» сознания) вскрывает в психике человека пласты столь архаичные, что за ними тоже просматривается образ почти что зверя…

Ницше скончался в 1900 г., – тогда же в свет вышла книга Фрейда «Толкование сновидений», которую ее автор всегда считал своим главным трудом. Фрейд словно принял от Ницше эстафету в разработке темы душевной бездны – под углом зрения психологии и психоаналитической терапии. Характеризуя психоанализ как науку, Фрейд писал: «Целью его является не что иное, как раскрытие бессознательного в душевной жизни»[144]. «Бессознательное» здесь – та же «Дионисова область» Ницше, с которой Фрейд имел дело как психолог и врач. Не принимая данных представлений полностью, – не разделяя самого пафоса воззрений Ницше и Фрейда, – мы, однако, с трудом можем себе представить ситуацию начала XX в., когда заявления о реальности, открытой ими, встречались в штыки, – настолько и в наших глазах скомпрометирована рациональная картина Вселенной. Между тем, как замечал в середине 1910-х гг. сам Фрейд, своим психоанализом он бросал «вызов всему миру», когда учил о существовании бессознательного и его влиянии на внутреннюю жизнь людей: его современники считали «бессознательное» за условный речевой оборот, не связывая с ним ничего действительно существующего[145]. Дофрейдовская психология занималась одним человеческим сознанием, душа была сведена к содержаниям рационально осознанным; вот то «плоско скептическое» мировосприятие, которое претило сестрам Герцык, от которого отвращался человек на пороге эпохи духовного возрождения.

Следуя по стопам Ницше, Фрейд шел в недра души и оказывался прежде всего «по ту сторону добра и зла» – глубже всех сознательных моральных установок человека. Удивительно ли, что его суждения шокировали современников? Ницше расшатывал духовные основы своей современности, разоблачая ее философию, мораль, науку, религию и т. д. – вскрывая их низменно-греховную, эгоистическую, едва ли не животную подоплеку. В сложной судьбе идей Ницше нас впоследствии будет интересовать лишь их влияние на русскую религиозно-философскую мысль. Что же касается Фрейда, то уже сам он «аналитически» выявил тайную причину той вражды к его учению, которая спонтанно вспыхнула в среде прежде всего его коллег. Психоанализ, заявил Фрейд, нанес «самый чувствительный удар по человеческой мании величия», – и здесь Фрейд ставит свое имя после имен Коперника и Дарвина, ранее него нанесших человеку «два великих оскорбления», лишивших его титула царя Вселенной. Ведь психоаналитическое исследование «указало Я, что оно не является даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно»[146]. В отличие от Ницше, пытавшегося наметить «мост» от развенчанного им человека к «сверхчеловеку», Фрейд ограничивал себя областью описательно-терапевтической – «человеческой», даже «слишком человеческой». Своими трудами он поддержал дело дегуманизации европейского мировоззрения, начатое Ницше: фрейдовское либидо, властвующее над человеком, еще более дерзко эпатирует веру в «просвещенного человека», чем это делает «белокурая бестия» Ницше. Последний призывал к искусной работе с инстинктами, – говоря языком ницшевских образов, к скольжению по канату над бездной, к изживанию «природы» в танце и т. п., – Фрейд же уповал на сублимацию либидо в творчестве. При этом оба они проигнорировали возможность религиозного прорыва из дионисийско-либидных мрачных сфер в подлинно духовную область. Однако их вызов был адресован и христианству, – даже в первую очередь именно ему, а не психологии и морали.

«Духовный дядя»

Так Евгения Герцык назвала характер своих отношений с Львом Шестовым – большим, признанным в Европе философом-экзистенциалистом, своеобразно соединившим в своем мировоззрении сильнейшее влияние со стороны Ницше с библейской верой. Выросший в традиционно-иудейской семье, Шестов всю жизнь разрабатывал при этом некий устойчивый комплекс вольно-самобытных, хотя и ориентированных на Библию идей. К постницшевскому христианству, понятно, его воззрения не принадлежат; можно было бы подметить ряд перекличек шестовской философии с экзистенциализмом Бердяева, а также с философской антропологией М. Бахтина, глубоко созвучной еврейской мысли XX в. (М. Бубер, Ф. Розенцвейг). – Дружба Евгении Казимировны с Шестовым длилась с 1900 по 1927 г. В значительной мере она осуществлялась в форме переписки (письма 1900-х гг. все утрачены, но сохранилось несколько писем Евгении 1920-х гг., а два шестовских письма к ней Е. Герцык приводит в своих «Воспоминаниях»). Происходили также встречи в Москве и в Европе, где Шестов провел большую часть жизни. Евгения чувствовала большую душевную близость к этому человеку «великого ума» и «бездонного сердца», – так характеризовали Шестова его современники. Она не только вопрошала Шестова о насущнейшем духовном и делилась сокровенным, выстраданным: ее доверие к нему было так велико, что, обнищав в результате революции, она не постеснялась в какой-то момент попросить у него, тогда уже известного парижского литератора, несколько долларов или франков на поездку из Крыма в Москву…[147]

Однако почему тогда «дядя», а не духовный отец? Причина сознательного дистанцирования Евгении – отчасти в мировоззрении Шестова, ставящего острейшие экзистенциальные вопросы, но при этом отказывающегося давать общезначимые ответы на них, – в конечном счете, он был крайним индивидуалистом. Да и склад ума Евгении был скорее «эллинским», чем библейским: человеком пламенной, безумной веры она отнюдь не была, – Шестову же казались глубоко чуждыми ее «дионисические» искания. Шестов не мог дать духовной опоры Евгении; с другой стороны, и того полного равноправия, которое Евгения ощущала в обществе Бердяева, в их дружбе не было. Не ее одну смущали противоречия в феномене Шестова. «Сам он такой деловой, крепкими ногами стоящий на земле. Притронешься к его рукаву – добротность ткани напомнит о его бытовых корнях в киевском мануфактурном деле. Когда садится к столу, широким, хозяйским жестом придвинет к себе хлеб, масло, сыр… <…> Во всем его облике – простота и в то же время монументальность»[148], – это облик. А в философии – «апофеоз беспочвенности», дух трагедии, пафос безумия, абсурда, слезы и вопли… О тайне Шестова писал С. Булгаков; его друг