стороны, чрезвычайно интересно было бы обосновать глубокую связь с Ницше воззрений М. Бахтина, – однако повторим, что освещение в полном объеме темы «Ницше и русская философия» в нашу задачу не входит. Также и об Андрее Белом (с ним Е. Герцык встречалась на ивановской Башне, а позднее в Мюнхене), – быть может, самом пылком русском ницшеанце, мы здесь фактически только упомянем. Почти ровесники, Борис Бугаев и Евгения Герцык шли в сфере духа параллельными путями – через сходные этапы критицизма, символизма, антропософии; как и Евгения, Белый видел в Ницше носителя религиозной идеи, и тезис Бердяева об особенности понимания Ницше в России как раз в связи с Белым иллюстрируется лучше всего.

Опыт встречи с Ницше сестер Герцык и Андрея Белого был родственным по существу – приобщением к мировой глубине, так что философия Ницше сделалась для русских богоискателей на время эрзацем религии. Вот свидетельство Евгении Герцык об этом. В той главе ее «Воспоминаний», которая имеет название «Ницше», говорится о том, что после открытия сестрами книг Ницше «все пошло по-иному. Ночным веянием пронеслось над нашими жизнями: die Welt ist tief – мир глубок, – и возврата к плоскому скептицизму уже не было»[133]. За повседневным человеческим существованием внезапно раскрылся черный провал – бытийственная непросветленная бездна. Чтение Ницше стало совершенно новым экзистенциальным переживанием для Евгении и Аделаиды; это своеобразное посвящение (выражаясь на языке тогдашней эпохи) в корне изменило их мировосприятие. – А вот немножко смешное свидетельство Андрея Белого об открытии им для себя Ницше. На первой стадии понимания ницшеанства, пишет тогдашний «аргонавт», «пропасть разверзается у наших ног, когда мы срываем с явлений маску. Мы ужасаемся бездной, <…> разницей между видением и бытием». «При встрече с глубиной» «от свистящей бури глубины» охватывает ужас: «Получается впечатление пробуждения каких-то доселе спавших чудовищ духа. <…> Хаос начинает взывать. Сначала это – вкрадчивое мяуканье кошки. Потом – рев стихий. Хаос со свистом врывается в нашу жизнь…»[134] Свой опыт Белый конципирует метафизически, соотнося с «хаосом» Дионисовой бездны «напор встающей сущности (курсив мой. – Н. Б.)», – здесь он верен метафизику Шопенгауэру, которому следовал Ницше как автор «Рождения трагедии».

Однако уже в «Человеческом, слишком человеческом» сам Ницше начал свою бескомпромиссную борьбу со старой метафизикой, противопоставляющей «сущность» «явлению»: «В мире нет ничего “внутреннего” и “внешнего”», – заявляет Ницше, – нет ядра и скорлупы (образ из известного афоризма Гёте), маски и лица (образ из приведенной цитаты Андрея Белого). Между тем философы «мнят, что глубокие чувства вводят глубоко внутрь и приближают к сердцу природы», – ведь они «вообще перенесли понятия “внутри” и “снаружи” на сущность и явление мира». Но «“глубокая” мысль может все же быть весьма далека от истины, как, например, всякая метафизическая мысль». По Ницше, если в акте познания к «глубокому» чувству примешивается «глубокая мысль» (именно эту ситуацию пытается воспроизвести Белый), то ценностью при этом обладает лишь «сильное чувство», свидетельствующее опять-таки лишь о самом себе, а не об истинности своего объекта[135]. Прослеживая эти рассуждения Ницше, мы присутствуем при рождении его феноменологии. Тезис Ницше «мир глубок» следует понимать не метафизически, а феноменологически, избегая противопоставлять сущность и явление. Евгения Герцык восприняла Ницше более адекватно, чем Белый, будучи по складу ума феноменологом, – книги Ницше лишь пробудили ее феноменологические интуиции. Как и для Ницше, мерой глубины проникновения в вещь для нее была яркость и сила впечатления. Не случайно ею вынашивался замысел «философии абсолютности явления»: познающее «я», рассуждала она, привносит избыток реальности в познаваемый предмет, а не искажает якобы истинную сущность, трансцендентную опыту. Откровение глубины бытия переживалось Евгенией как «ночное веяние» из мировой бездны, но не как явление светлых метафизических сущностей (см. вышеприведенную выдержку из «Воспоминаний»). По меткому слову Андрея Белого, декадентов и символистов от людей XIX в. отличает не что-то иное, но как раз опыт бытийственной ночной бездны, – через Ницше Евгения родилась в символизм, в декаданс, в XX век.

Но какую все-таки роль сыграл Ницше в собственно религиозных исканиях Евгении? Благодаря «Рождению трагедии» и «Заратустре» мир предстал перед сестрами Герцык в его глубине, – однако приблизились ли они к Богу? Всякая ли «глубина» божественна? Русские поклонники Ницше хотели, идя по его стопам, «пережить божественное, когда Бога нет» (Бердяев); удалось ли это им? И знал ли опытно Бога сам Ницше? – Попытаемся понять эти вещи, поразмыслив о той мировой «глубине», о которой в связи с Ницше писали Евгения Герцык и Андрей Белый.

Слова «мир глубок» взяты Евгенией из самого значимого для нее сочинения Ницше – из книги «Так говорил Заратустра». Евгения имела в виду «песнь Заратустры», присутствующую в трех местах книги: в главе «Перед восходом солнца» приведены два стиха из нее, а в главах «Другая танцевальная песнь» и «Песнь опьянения» «песнь Заратустры» представлена полностью. Эта «песнь» рождается из созерцания «тайны ночи»; трагическая мудрость Заратустры – плод экстатического переживания, приобщения к тьме недр земли. Здесь квинтэссенция философии Ницше, то «положительное», что он хотел предложить взамен истины Христа.

О, внемли, друг!

Что полночь тихо скажет вдруг?

«Глубокий сон сморил меня, —

Из сна теперь очнулась я:

Мир – так глубок,

Как день помыслить бы не смог.

Мир – это скорбь до всех глубин, —

Но радость глубже бьет ключом:

Скорбь шепчет: сгинь!

А радость рвется в отчий дом, —

В свой кровный, вековечный дом!»

Контекст тех глав, куда вставлена «песнь Заратустры», действительно религиозный, – конечно, в языческом значении слова. Глава «Перед восходом солнца» (она содержит строки «Мир – так глубок, ⁄ Как день помыслить бы не смог») – это молитва сверхчеловека предрассветному небу: оно выступает здесь в роли некоей иконы «неведомого Бога» Ницше. Неблагодарное, почти бесплодное это дело – переводить смыслы ницшевских образов на философский, – вообще привычный понятийный язык! И поскольку без этого не обойтись, будем при таком неизбежном переводе предельно кратки. – Суть молитвы Заратустры – «Да» и «Аминь» бытию, бездонному небу, символу свободы, – вернее, случая. Отрицая власть высшего разума над миром, Ницше противопоставляет ему «мудрость» танца, божественную прихоть и игру. Досократики? Гераклит, для которого создатель и царь мира – это «дитя играющее, кости бросающее»?[136] Во всяком случае, бездонная небесная «глубина» здесь – это «глубина» дометафизической архаики, апеллирование к опыту человека, жившего задолго до Сократа, Платона и Аристотеля – родоначальников современного философского сознания.

В главе «Другая танцевальная песнь» «песнь Заратустры» завершает диалог Заратустры с «жизнью»,