губит мою молодость, она затягивает меня в болотную тину своего болезненного существования. Теперь меня держат взаперти. Нет, это невозможно! Кажется, что не хватит сил для такой жизни…

1892 год

8 января. Как сон прошли эти дни святок – я веселилась. Теперь я все-таки успела ближе познакомиться с обществом, хотя меня держат слишком строго, наблюдают за мной постоянно, находя, что я еще очень молода для частых выездов. Действительно, я моложе всех барышень, у меня нет такой представительности и самоуверенности, но ведь это приобретается привычкой… Мне уже смешно себя вспомнить прошлогодней гимназисткой, которая дрожала, как осиновый лист, подавая впервые в жизни руку гимназисту.

1 марта. Боже мой, до чего гадка моя жизнь! Ты, в руках которого наша жизнь – неужели Ты не можешь послать мне избавления? Я не знаю, что теперь выйдет из меня: характер мой стал несносен, и все более и более разгорается во мне ненависть к этой жизни…

Жить так, чтобы не знать, что будет с тобою завтра – вот что увлекает меня; лучше работать и ходить босиком, но быть спокойной в душе, нежели носить туфли, ничего не делать и постоянно волноваться о самой себе. Христианство запрещает самоубийство, но будь я язычницей – меня уже с 14-ти лет не было бы на свете.

Мир прекрасен, но если всякое стремление к нему из своего крошечного мирка запрещено и осмеивается – тогда жизнь не жизнь, а какой-то тяжелый, бесцельный сон. Для чего я теперь существую, что, в сущности, делаю, на что уходит этот год моей жизни? – Вот вопросы, на которые я могу дать правдивый ответ, но мне его больно сказать…

10 марта. Я начинаю, так сказать, снова свой дневник. Все, что написано мною раньше, за эти четыре года, представляет только внешнюю, мало интересную связь событий. Я делала это из боязни и скрытности, но теперь все это оставлю. Я даже рисовалась иногда в дневнике, но… повторю слова Марии Башкирцевой: «К чему лгать и рисоваться?» – в особенности мне. Написав свой дневник, Мария Башкирцева думала оставить «фотографию женщины», и ошиблась: ее дневник, выходящий из ряда обыкновенных, не может представить «фотографию женщины» – в нем она писала искренно и правду, что я делаю очень редко относительно себя самой, скрывая большую часть того, что думаю.

Итак, я начинаю новый дневник. Всякий, кому он попадет в руки, подумает: «И с чего эта такая маленькая, безвестная девушка начинает вести дневник, как будто бы он кому-либо представит интерес». Но я веду его только для себя, и мне незачем скрываться…

13 марта. – Это как бы предисловие к моему дневнику. Я буду писать о себе: еще одной «фотографией женщины» будет больше. Но я женщина изломанная, если можно так выразиться, я полна противоречий самой себе, у меня неровный характер. Прежде всего – что я такое? я и сама не могу сказать. Находятся люди, называющие меня странной. Это неправда: я очень обыкновенна; даже моя наружность – мое отчаяние, – с каждым днем я все более убеждаюсь в простой, но неприятной истине – что я урод, или очень некрасива. А такое сознание в 17 лет ужасно. Я обожаю красоту, в чем бы она ни выражалась. Во мне нет также той привлекательности, которая заставляет и некрасивых казаться красивыми; я не интересна, и никогда ни один мужчина не найдет удовольствия в беседе со мною. Говорят, что я много читала – и это вздор: читала кое-что без разбора, что попадалось под руку. О моих способностях все и всегда были почему-то высокого мнения, но я совершенно не знаю математики, хотя и кончила с медалью курс гимназии. Судьба дала мне огромное честолюбие, большие планы… но совсем не дала данных для исполнения их и удовлетворения зверя, грызущего мое сердце. Боже меня сохрани быть завистливой, но я иногда не могу не жаловаться на эту злую мачеху… Если бы случилось так, что я должна была обеднеть, – то могла бы жить, как Диоген в бочке. Это известно маме, которая ужасно боится 3 %: если их будут выдавать, то доходы наши должны очень уменьшиться. Я вся состою из крайностей, а поэтому и думаю двойственно: если это так, то так, а если иначе, то иначе, мне все равно. Я чувствую, что жизнь в нашей семье заставит меня возненавидеть семейную жизнь. Я никогда не выйду замуж, в чем не вижу беды. Мое одиночество в семье заставляет меня сильно страдать, меня никто не любит; должно быть, я лишний человек в семье. Это чувство ужасно, и я постоянно молюсь, чтобы как-нибудь избавиться от такой жизни. Напрасно: Слышащий всех – не слышит меня. Впрочем, я, кажется, богохульствую, чего не должно быть в дневнике молодой девушки. Можно быть пессимисткой, только не в отношении религии. Однако я не смотрю слишком мрачно на жизнь: она очень интересна и занимательна для всякого, и я сомневаюсь, что из двух лучше: умереть, не зная и не увидев жизни, или же умереть, вполне изведав ее со всеми ее дурными и хорошими сторонами. В первом случае – полное неведение; во втором – знание великой науки – науки жизни…

2 апр. Вел. четверг. Сегодня в церкви, под звуки печального пения, я вдруг почувствовала, что не могу дать ответа на вопрос: что такое Бог? Давно перестав думать о Нем – не понимаю Его. Глаза мои наполнились слезами, горло сжало, мне стало страшно, и я упала на колени, упрекая себя за неверие, – грех, в котором до сих пор никогда не была виновата в детстве, ибо мысли о Боге для меня были самыми лучшими.

Начали читать Евангелие. «Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Меня веруйте». Это краткое изречение мне кажется почему-то полнее, выразительнее и торжественнее других… Именно так: «да не смущается сердце ваше»… Эти слова, как и всегда, произвели на меня впечатление: казалось, что сам Бог говорит нам, и мой смущенный ум сразу успокоился…

8 апреля. Время бежит неудержимым потоком… Когда я думаю о смерти и о следующей за ней вечной жизни, то испытываю такой невыразимый ужас, что не могу успокоить себя ни молитвой, ни чтением Св. Писания, ни научными размышлениями, – и живу со смущенным сердцем… Как жалок ум человеческий, если он не может иметь понятия о вечности! Ведь мы не задумываемся о той вечности, которая сотрет и изгладит весь след нашей «вечности», нашего «бессмертия». О, людской род, достойный слез и смеха! Как мало ты думаешь о