том, как в нее влюблялись, когда я вижу, что ее лицо разгорается, глаза блестят и вся она в эти минуты смотрит настоящей красавицей – тогда я думаю, что представляю ей живейшую противоположность: чем больше она одушевляется – тем я становлюсь холоднее, она увлекается – я насмешливо улыбаюсь, и, право, не будь у меня такая мещанская наружность, я была бы похожа на Мефистофеля…

Что, в сущности, человек? т. е. такой обыкновенный человек, как и мы все? По-моему, это даже менее чем ничто. Я удивляюсь, как это люди не понимают своего ничтожества: они создают себе свой особый, маленький мирок, в котором ставят кумиром свое «я», и стараются других подчинить ему. О, сколько недоверия и презрения испытываю я к таким людям… Я прежде не понимала, как можно жить своим трудом, без состояния, а теперь – отнимите у меня все, что я имею, и я пожалею только об одном, что с потерей средств я потеряю возможность изучать науки; но зато у меня разовьется другая сторона – человеческая. Важно, очень важно воспитать в себе эту сторону характера, потому что тогда научишься относиться ко всему спокойно и беспристрастно.

«Во имя Озириса, почивающего в Абутохе, я пишу истину», – так могу и я сказать, как древний египтянин в каком-то романе. Только разница в том, во имя чего я пишу эту истину. Я пишу потому, что чувствую непреодолимое желание, ничем непобедимую привычку доверяться бумаге, все мои чувства занося сюда. Дневник – мой alter ego – живет со мной. В силу обстоятельств, я не могу доверяться людям…

24 августа. Погода чудная, август хочет казаться маем. Я сидела сегодня в саду, на моей любимой полянке под липой; на мне обычное синее платье, на голове легкий белый платок с кружевами; грациозно прислонившись к дереву, я сижу на складном стуле и, обняв одной рукой толстый сук, поднимаю голову и начинаю… мечтать… Но как мне было грустно! Я плачу от радости, когда уезжаю сюда, и сколько горя, расставаясь с Нерехтой… С каждым стуком колес уходящего отсюда поезда – мое сердце замирает, слезы неудержимо бегут из глаз… Стоя у окна вагона, я вся сосредоточиваюсь на виде исчезающего города, и, оторви меня кто-нибудь от него в ту минуту, – мне кажется, что я умру… Скоро меня уже не будет здесь…

Я опять смотрю и на небо, и на знакомые деревья, кусты и цветы, с моего места мне отлично все видно, и при мысли, что скоро-скоро я должна все это оставить, что я не увижу этой знакомой, дорогой картины, – страшно сжимается мое сердце, и, забыв все, я чувствую, как слезы душат меня…

Но закон и жизнь неумолимые ясно говорят мне одно: ты должна жить, как тебе прикажут, до двадцати одного года…

28 августа. Наконец решусь сказать здесь мою заветную мечту, мою единственную тайну. До этого года я думала по совершеннолетии поступить на курсы, но мысль о потерянных годах заставляет меня поступить в один из швейцарских университетов. Какие знания нужны для этого, какие требования и формальности – ничего не знаю, я иду ощупью, на авось, с отчаянной смелостью слепого… Что-то будет? а пока в ожидании занимаюсь. Вот эта мысль – источник моего существования. Передо мной есть звезда, и я к ней иду… О, мое счастье! когда нужно – приди ко мне!..

Ярославль, 6 сентября. Чем чаще я сталкиваюсь с здешним обществом, тем более сознаю, что оно мне чуждо. С ледяным спокойствием наблюдая за ним, ясно вижу невозможность сблизиться и не делаю попыток к знакомству. «Что я Гекубе, что Гекуба мне?» Что мне общество, и что я ему? И с приближением сезона, когда все заняты толками о кружке, о военном клубе, о туалетах – я сижу дома и думаю о предстоящих занятиях языками, музыкой, принимаюсь за латынь, хотелось бы поучиться и по-итальянски…

Как-то в газете я прочитала, что К-ская заключила фиктивный брак с целью уехать за границу для учения. Это меня поразило: такая мысль мне бы и в голову не могла прийти. Но зато и я не К-ская… Однако пример заразителен: что, если бы и мне сделать то же! Но здесь никто и не согласится, это невозможно. Притом я ведь получу свободу, но как долго ждать! А между тем к маме стали уже приходить свахи. Вот беда-то! что за народ!

7 сентября. Ах, если бы душа могла говорить! тогда она рассказала бы вам мои мученья… Пересмотрев латинскую грамматику и книгу упражнений Шульца – пришла в отчаяние. Нет! мне никогда не справиться с этою массою правил и слов, никогда не выучиться этому языку! Боже мой! Я занимаюсь с Володей всего четвертый вечер, прошла и написала шесть переводов, – ведь это пустяк, а мне уже 18 лет! А ему!!! И он все это будет знать, а мне не узнать никогда, никогда! Есть отчего быть в отчаянии…

– Cur non respondes? – пресерьезно спрашивает меня Володя.

– Taceo et non respondeo, – с уверенностью говорю я, потому что эти глаголы сходны с французскими taire и repondre13… О, почему ранее меня не учили ничему серьезно?..

15 сентября. Я представляю, кажется, человека, запертого в клетку, – не выйти ему из нее, так и мне выхода нет… Слышащий всех, не слышит меня… И от бессильного отчаяния, страшной злобы – я еще удивляюсь, как не разорвалось у меня сердце. Но жалобы бесполезны; только здесь можно свободно предаваться им, – бумага – не человек, никому ничего не скажет. Впрочем, впереди у меня есть цель, к которой я иду, нужно быть терпеливой…

По-моему, разрешив вопрос – в чем цель жизни? – человек уже исполнил ее наполовину: стремиться к достижению ее – составить и наполнить жизнь. Часто он так и умрет, не дойдя до цели, но и то хорошо, что он хоть шел к ней, хоть недаром жил. И до тех пор пока я не буду вполне образованной, у меня и быть не может другой цели…

19 сентября… Очень редко, при взгляде в зеркало на свое свежее, розовое лицо с серыми глазами, которые, по выражению Сони, смотрят «открыто и ясно», мне думается, что я могу быть не хуже других, т. е. не некрасивой. Но здравый смысл, которого на все остальное мне часто не хватает, тотчас же останавливает всякие дальнейшие самообольщения: что издали кажется красиво, вблизи у зеркала теряет свою красоту. Впрочем, глупо жалеть о том, что не красавица: не всем же родиться прелестными, надо быть кому-нибудь и уродом. Но вот еще