что: одна из гувернанток учила меня почти целый год кокетству, убеждая, что дело не в красоте, а в том, чтобы иметь право на внимание мужчин. Об этом-то последнем я никогда не заботилась, а она удивлялась и читала мне целые лекции. Я слушала, хлопала глазами и пропускала мимо ушей. Я знаю, что на это неспособна, у меня нет той смелости, без которой кокетство, по моему мнению, невозможно. В глубине души я сознаю, что могу быть и оригинальной, и интересной, умею поддержать всякий вопрос на общественные темы, могу ловко вывертываться из затруднения, когда разговор принимает нежелательный для меня оборот, могу говорить целый час, ничего в сущности не сказав, если нужно – притворюсь непонимающей, тонко сыграю роль беззаботной девушки… но все это мне редко приходится применять на деле. И притом это мое собственное сознание, а себе никогда нельзя доверять вполне. Точно так же я не доверяю и людям: излишняя откровенность всегда повредит. Вот почему дневники и всевозможные журналы стоят лучшего друга…

Я нахожу большое удовольствие писать дневник; для меня это привычка, потребность. Пусть статистики, дорожащие каждой минутой, высчитывают, сколько времени потратит человек в течение всей своей жизни на бесполезное исписывание страниц, – от меня далек подобный расчет. Но мне иногда припоминаются стихи:

Не унижай себя; стыдися торговать

То гневом, то тоской послушной

И гной душевных ран надменно выставлять

На диво черни простодушной.

Какое дело нам – страдал ты или нет,

На что нам знать твои волненья,

Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья…

Однако я успокаиваюсь тем, что эти стихи не для меня, а для тех, которые действительно напоказ думают и пишут. Когда же пишу я – делаю это только для себя. И кто будет иметь жестокость порицать меня?

30 сент. Тоска страшная… Я сегодня не выдержала и залилась отчаянными, горькими слезами. Моя болезненная мнительность и чувствительность пробуждаются при малейшем поводе… Как скверно и тяжело быть вечно одной! Но, милая Лиза, тебя некому успокоить – ты сама успокойся. Рассудок – прежде всего. Никакие сентиментальности не должны заменять его.

О, если бы все это бросить, от всего освободиться! Я чувствовала бы тогда, вероятно, то же самое, что чувствует Н.М. Пржевальский, отправляясь в далекие путешествия. Но мне говорят: «Не лучше ли вам выйти замуж?» О, я не так глупа, как думаете вы, свахи и кумушки… Лучше вынести эту домашнюю тюрьму три года и потом получить свободу, нежели из-за минуты отчаяния заплатить целой жизнью… А как я дорожу этим правом – свободно располагать своею личностью! Бог один знает, какое оно для меня недоступное сокровище.

Завтра Покров Пресвятой Богородицы. Боже всех, Бог Милостивый и Великий, Святая Дева, – покрой нас, несчастных, Святым Твоим омофором!

13 октября. Мне кажется, что моя теперешняя жизнь должна несомненно отразиться в будущем, и влияние ее будет гибельно. О, неужели я сойду с ума?! Боже, спаси меня… Я стараюсь всеми силами твердо стоять и не колебаться, усвоить себе тот философский взгляд на жизнь, благодаря которому Диоген жил в бочке и отшельники жили годами в пустынях. Но молодость берет свое, мне хочется жизни, света, дела и знаний, словом – всего, чего я лишена и никогда не достигну, если буду так жить…

«Мать» – жестокое слово, которое для меня звучит горькою насмешкою, – отнимает у меня все, даже свою любовь ко мне, как своему ребенку. Но Бог с ней, если она меня не любит!

Читаю теперь «Государя» Макиавелли. Эта ужасная книга могла быть написана только в свое время. Читая ее, можно воскликнуть: «И до такой гадости, подлости мог дойти человек!» Эта книга – возмутительнейшая насмешка над человеком, она внушает мне глубокое отвращение и негодование. Автор ее полагает, что государь (Il principe) – какое-то особенное существо, которое, в силу неведомых никому прав, может располагать по произволу человеческой жизнью, справедливостью, честностью – всеми благородными чувствами. Когда я прочла похвалу действиям Цезаря Борджиа – я бросила книгу на пол. Меня возмущает, что один человек только потому, что он носит название Государя, имеет право располагать всем. Нет сомнения, что эта книга была достойной своей эпохи. Рассуждения Макиавелли на первые три книги Тита Ливия очень интересны; конечно, нельзя не согласиться, что все советы государю внушены глубоким знанием истории и людей; они дышат практической мудростью, но она-то и бьет через край! —

Льстецы, льстецы, старайтесь сохранить

И в самой подлости оттенок благородства…

а здесь его и нет. Впрочем, это было, пожалуй, счастливое, наивное время, где всякий говорил откровенно, не скрывая своих дум. Мы, должно быть, стали утонченнее. Будь такая книга написана в наше время – автору не поздоровилось бы от нападок прессы и общества…

24 октября. Иногда, увлеченная Св. Писанием и примерами жития святых, я решаюсь вести добродетельную жизнь, а иногда – совсем наоборот. Почему я такая? Но… впрочем, вы не знаете, как я честолюбива; этого я не говорю никогда и никому, но в действительности – безумные мечты овладели мною уже с 13 лет. В этом глупом возрасте я уже мечтала о приключениях, о возможности поездки в Абиссинию, чтобы выйти там замуж за Негуса; в 15 лет я мечтала образовать женский университет в России и, вся поглощенная этою мыслью, таинственно заявляла в дневнике: «Много надо времени и много надо денег»… Я все отдала бы за славу. И вот, мечтая таким образом, я в то же время вижу, как это все глупо, и голос рассудка твердит мне «перестань»… но могу ли я?

Теперь читаю «Коран» Магомета, и это оригинальное произведение не производит на меня ни малейшего впечатления. Я одолеваю его с усилием, а все-таки читаю; ведь это, по меньшей мере, оригинально: читать Коран. О нем все знают, но немногие имеют понятие. Святые книги написаны не простым языком, а каким-то особенным слогом, который производит на нас неотразимое впечатление; такое же впечатление должен был произвести и Коран на арабов; хотя ему до Евангелия – как до звезды небесной далеко. Евангелие слегка напоминает восточный колорит языка.

Москва, 12 ноября. Сейчас вернулась из Большого театра, слушала «Жизнь за Царя». Это лучшая из русских опер: все, что есть высокого, благородного в душе человеческой, – пробуждается, когда ее слушаешь. Театр, его обстановка, публика, костюмы – от всего этого у меня кружится голова, я положительно не могу писать, иначе выйдет какая-то восторженная чушь.

13 ноября. Я