Пришедший был с пустыми руками, что его, впрочем, совершенно не озадачило. Слегка наклонив голову и игнорируя вопрос, Найджел лишь тихо произнес в ответ:

— Сэр, в направлении семнадцать-восемьдесят семь возникли… — он замялся, как бы подыскивая подходящее слово, — вопросы.

— И что же это за вопросы, Найджел, на которые вы, по всей видимости, пока не имеете ответов? — отозвался хозяин, не меняя позы и тона.

— Сэр, доктор не вышел на связь в положенное время…

Тот, кого называли «сэром», продолжал смотреть на шахматную доску.

— Судя по вашему тону, Найджел, вы предполагаете осложнения. Я вас правильно понимаю?

— Абсолютно правильно, сэр.

— И у вас, по-видимому, на то есть серьезные основания, не так ли?

— Абсолютно правильно, сэр, — как робот повторил Найджел. — «Эй Ай» показал нарушение континуума именно в том месте и практически в интересующее нас время.

— Вы даже успели задействовать «Эй Ай»? — слегка удивился хозяин.

Наконец он поднялся с дивана и достал из кармана брюк айфон. Используя его как пульт дистанционного управления, вальяжный господин навел его на трехмерный плазменный экран.

Изображение сменилось. Теперь весь экран, точнее, выхваченное кадром пространство перед глазами Найджела и его хозяина заняло изображение, более всего похожее на снятый сверху облачный покров Земли.

Некая клубящаяся и достаточно плотная субстанция принимала всевозможные формы и очертания с той же неуемной фантазией, что и земная атмосфера. Как будто снятая на камеру с обычной скоростью, а потом пущенная в убыстренном темпе, субстанция расползалась и соединялась, выбрасывая протуберанцы причудливых фигур. Не знающие силы гравитации, они всякий раз перетекали в новые клубящиеся формы. В отличие от однообразного серого цвета земного облачного покрова субстанция на голографическом экране мерцала и переливалась всеми цветами радужного спектра. Зрелище было завораживающее.

Но внимание двух мужчин сразу же привлекла особая область изображения в правом нижнем углу голограммы, находящаяся под перекрестьем двух зеленых фосфоресцирующих линий. Рядом, в воздухе, как на цифровом табло, зависли ряды чисел. Даже без фокусирующего внимание перекрестья эта часть изображения обращала на себя внимание доминантой пульсирующего розового цвета. Субстанция, как какой-нибудь фантастический живой организм, в который в этом месте воткнули невидимую иглу, с возмущением реагировала на вторжение.

— Найджел, — глядя на изображение, задумчиво произнес хозяин, — потрудитесь пригласить к нам Сайруса…

1787 год. Курская губерния

Июньское солнце уже клонилось к закату, когда запыленная кавалькада императорского поезда, подняв невероятные клубы пыли, въехала на последнюю перед Курском ямскую станцию.

Резанов в новом капитанском мундире, в окружении своих измайловцев осадил коня и бросил поводья подбежавшему дворовому мальчишке.

Посланный им вперед разъезд сделал свою работу. Весь дворовый люд — не только самой станции, но и согнанный из близлежащих деревень — в суматохе готовил свежих лошадей. Шутка ли сказать, сама императрица пожаловали! Из соседних сел потянулись все, кто мог передвигаться, дабы хоть «издаля взглянуть на матушку-государыню».

Несмотря на то что императрицын поезд ждали — только юродивому могло быть невдомек о крымском путешествии Екатерины и о его триумфальном завершении, — появление разъезда казаков все же было сродни грому среди ясного неба. Свистя и улюлюкая, казаки вмиг всполошили клевавшее носом и мечтающее о сладком послеобеденном сне царство. Императорский поезд приближался к столицам, и Екатерину вновь окружили свиты иностранных посланников и дипломатов. Поэтому казакам было строго-настрого запрещено усердствовать нагайкой, подгоняя замлевший при виде царского каравана народ. Отсутствие плетки казаки нещадно замещали матерщиной, что, конечно, было не так действенно, но тут уж, как говорится, ничего не поделаешь — приказ есть приказ!

Быстро окинув наметанным глазом, как споро меняли лошадей, Резанов негромким голосом отдал необходимые команды и спешился, чтобы, как всегда, самому проследить за исполнением своих приказаний, а заодно и размять ноги.

Николя нагнал поезд императрицы всего лишь третьего дня. Чуть более шестисот верст, которые отделяли Крым от Харькова, Резанов преодолел, останавливаясь на ямских станциях, только чтобы сменить лошадей да прикорнуть там, где его свалит усталость. Лишь молодой организм способен на такое, да еще, пожалуй, душа, окрыленная надеждой.

Всего за девять дней преодолел Николя невероятное расстояние — от Ставки главнокомандующего в Симферополе, где его произвели в капитаны в соответствии с высочайшим соизволением, до Харькова.

Вместе с повышением в чине Потемкин вручил Резанову новенькую, только что отлитую золотую медаль «За храбрость», с профилем императрицы с одной стороны и картой вновь присоединенных малороссийских земель и Крыма — с другой. Затем, рассеянно порывшись в карманах, светлейший извлек оттуда горсть алмазов и, буркнув себе под нос: «На-ка вот, возьми, а то небось и задницу-то прикрыть нечем, герой», отправил Резанова исполнять свои служебные обязанности.

Фельдмаршал был чем-то расстроен, растерян и грустен. Тогда, гордый и ликующий от просыпавшихся на него милостей, занятый исключительно своей собственно персоной, Резанов не особо обратил на это внимание. Все его мысли занимали картины скорейшего возвращения ко двору, пред очи матушки-императрицы, в новом чине и в ореоле славы. Лишь спустя несколько дней, отрезвленный галопом, Николя, анализируя их последнюю встречу, пришел к выводу, что Потемкин несколько раз порывался ему что-то сказать, да так, по-видимому, и не решился.

«Может, я недостаточно отблагодарил светлейшего? — беспокоился Николя. — Надо будет всенепременнейше отписать их сиятельству благодетелю письмо, как только прибуду в Петербург. А то и дождусь удобного случая да напрошусь на аудиенцию, как только Григорий Александрович из похода вернутся», — все пытался успокоить себя Резанов.

Но молодость и предвкушение близкого торжества не позволяли Николя концентрироваться на мыслях неприятных и беспокойных. Гораздо желанней были мечты о своих будущих карьерных «адвансах», которые должны были непременно последовать. Наконец-то! А то, шутка ли сказать, уж почти двадцать три года, а все еще ничего не достиг.

Было еще одно, тайное и сокровенное, что заставляло сердце Николя замирать в радостной истоме, предвкушая то великое, что неминуемо должно было свершиться в его судьбе и что ожидало его там, за неведомым горизонтом. Уж теперь-то, после своего чудесного выздоровления, он в это уверовал! До сих пор по ночам его будоражили необычно яркие видения, свидетелем которых он стал, когда, как рассказывал Егоров, почти три дня валялся в горячке, зависнув между жизнью и смертью. Теперь-то он точно знал, что его ждало в этой жизни что-то необыкновенное. Да-да, именно теперь, когда он видел своего Ангела, победившего Смерть, он уверовал в свое особое предназначение. Права была матушка-покойница! Уж теперь-то ему ничего не страшно! Что может противопоставить ему Судьба?! Какие преграды установит на его пути к славе, если сама Смерть не властна над ним! Если он удостоился во истину божественного откровения и ему явился Ангел! Или то была сама Богородица?! Боже мой, как же она прекрасна! Дева Мария, заступница! Он даже запомнил ее лик, настолько ясно его увидел. А еще ему казалось, и в этом он боялся признаться даже самому себе, что она его поцеловала!