ничего с танками, там охрана. И мины. Нам бы одно узнать – когда атака. Тогда пехоту с позиций можно отвести, чтобы под танки людей не класть, а саму дорогу уже у села заминировать. Возле бродов, через мост всё равно никто не проедет. И ударить с флангов, сперва артбатареями, а потом и ополченцами. Мало у нас всего, мало. Людей и на позиции, и на засаду одновременно – нет.

В клуб, когда стемнело, Дмитрий шёл с тяжёлыми мыслями. Невеликий он стратег, но ощущение близкого разгрома позиций ополчения давило на душу. Танки. Вся проблема в танках, остальное не так важно. Ну, переведут здесь войну в долгое позиционное противостояние – и ладно. Лишь бы не прорвались.

Музыку слышно было за десяток домов. Клуб и был в том же самом ДК, где днём шло совещание, но не внутри – жарко же, – а на широкой веранде позади здания, аккурат и выходившей к уютному Ильичу. Играл какой-то рэп, в котором Дмитрий был несведущ. Бу-бу-бу, бу-бу-бу, пацаны на раёне, стволы на кармане.

Современная версия блатняка, которым заслушивался лет пятнадцать назад отец, пока не перешёл на заунывные песмарийские жалейки и плаченницы.

Пока дошёл, кто-то решил примерно так же: туфта это какая-то, надо бы сменить флешку. Над притихшим по вечерней поре Плясово-Коровьим разнёсся хрипловатый голос Юры Хоя:

Лучше молодым любить, не воевать, не убивать,

Не цевье, а руки девичьи, в руках держать.

Пуля просвистит пронзительно,

АКМ строчит презрительно,

Плевать, плевать, на всё плевать.

Вот это – нормально, по-нашему и в тему. Пусть и ругают покойника за мат и похабство, но за несколько песен свечку ему и вечная память. За эту – прежде всего. Насвистывая «Пора домой», хоть самому и далеко до этого было, ой, как далеко, Дмитрий зашёл на веранду.

– Алька, ну хорош! Давай выпьем уже! На бругер… пер… тьфу, брудершафт! И чтобы целоваться с языком, а не как-то там.

Лейтенант Петухов был пьян. В слюни, в пластилин, в коровью лепёшку. Как он на ногах ещё держался, бедолага. Прижав к стене военврача, он размахивал перед ней бутылкой водки и пустым стаканом. В бутылке плескалось заметно меньше половины, но движения были столь размашисты, что даже оттуда проливалось на пол.

Капли летели и на саму Аллу.

– Дмитрий, помогите, пожалуйста! – заметив Разина, позвала начальник медсанчасти. – Оторвите от меня этого… петуха.

– Ну ты сука, Алька! – разошёлся летёха. – Я тут кровь проливаю, слышь, а ты этого гондона зовёшь на помощь. Пей давай! Ишь, клизма жирная, петуха!

Дмитрий подошёл сзади, неторопливо развернул к себе бушующего комвзвода и ударил лбом в переносицу: руки-то заняты, держать его надо, а всерьёз бить не хотелось – от сильного удара улетит как раз в Аллу.

Между песнями повисла пауза, и что-то слишком долгая: расталкивая танцующих, пьющих, разговаривающих к драке прорвался Самохвалов. Петухов уже уронил и бутылку, облив брюки, и улетевший, звеня, стакан. Мычал что-то, держась обеими руками за лицо.

Из-под пальцев сочилась кровь.

– Тварь, нос… Нос сломал, пидор!

– За «пидора» я тебе сейчас шею сверну, мудила, – спокойно ответил Дмитрий. – Понял?

Вокруг уже собрались люди, Самохвалов расспрашивал Аллу, потом махнул рукой:

– Увидите это дурака проспаться. Меры вообще не знает. Но и вы, Дмитрий… аккуратнее надо как-то, да. Разведка разведкой, но старшего по званию…

– Мне его расцеловать, что ли, Леонид Сергеевич? К военврачу пристаёт, ругается. Народная милиция уже бы свинтила такого порося, невзирая на звание. И комендатуре вручила, перевязанным ленточкой как торт. Крест-накрест.

– У нас здесь передовая, товарищ старший сержант! Надо учитывать. Надо, да.

– Знаешь, Лёня, я бы ему сам рыло начистил, – вступился подошедший Таранченко, мигом оценив обстановку. Видимо, не первый раз Петухов геройствовал. – Уведите товарища лейтенанта от греха подальше, пусть спит. Где его водитель? Вот, уводи героя на хрен.

– Лицо бы обработать, – сказала Алла. Сейчас, раскрасневшаяся, нервная, она была особенно хороша: Дмитрий засмотрелся. – А потом пусть спит. Завтра и вспомнить не сможет, что творил.

Уже ночью они шли по спящим улицам посёлка: Разин вызвался проводить Аллу после танцев. И сам себя останавливал, а… всё равно так вышло.

– Мить, а ты как думаешь, надолго это всё?

– В каком смысле – всё, Алла? Война?

– Война… И неразбериха. И республика эта, как в кино. Придуманная какая-то. Жить хочется по-человечески. Знал бы ты, чего я за два месяца насмотрелась, поседел бы. Нахлы с ума спятили, мы в одну деревню входили, а они всех русских до этого собрали, прикинь, вообще всех: мужиков мало было, у нас воюют, так там женщины, детей несколько, старухи… Дед один всего был, старый, бородища по ветру развевается, а сам сухой такой, как доска – тронь и загудит. И всех их повесили вдоль улицы, на деревьях, на столбе. Жданов тогда задался целью, поймал двоих из местных, что «вбивцам» помогали. А они ржут, Мить… Ржут и бубнят «слава славным» своё. Так и расстреляли, а они уже мёртвые лежат, скалятся. Бред это, а не жизнь.

Алла поёжилась, хотя ночь была тёплая. Очень тёплая. В России даже в Кубани днём не так жарко, только у моря где-нибудь.

– Не мы к ним пришли, товарищ военврач. Они – к нам. И пока не уйдут, а мы в Россию не вернёмся ещё одной областью, так оно и будет. А лучше двумя, если Зареченск за ум возьмётся.

– Думаешь, мы нужны там? У меня вот сестра под Веной живёт: и сыто там, в Австрии, и спокойно, а чужая она там. И она, и дети, хоть сами там уже родились, и муж немец. А мы России – кто?

– Дети мы ей, Алла. Даже те, кто там не разу не бывал. У матери же не спрашивают, нужны мы ей или нет. Сама знаешь, что ответит.

Врач промолчала.

Дмитрий взял её за руку, и дальше они шли как школьники – держась кончиками пальцев. Словно боялись схватиться крепче, притянуть друг друга к себе.

– Зайдёшь? – спросила она у калитки. Жила Алла в соседнем с медчастью домике, всегда чтобы рядом быть с ранеными, мало ли. – Ради приличия могу сказать: на кофе.

Она широко улыбнулась, даже в темноте блеснув белыми как у актрис на картинке зубами.

– Нет, прости… Жена у меня есть, Алла. Любимая. Не могу.

Алла помрачнела, оплыла как-то, словно воздух из неё сдули немного, а стержень вытащили. Обидно и больно, когда так.

– Ну… Не нравлюсь, значит. Смотри сам, Ватник. До встречи.

Она передернула плечами,