Баронесса писала, что в конце недели дает прием и была бы рада меня видеть.

– Что ей нужно от Розы? – всполошилась свекровь. – Нас вот, к примеру, еще ни разу не приглашала. А они ведь даже незнакомы!

– Знакомы, – возразил свекор, благоразумно не став упоминать, при каких обстоятельствах произошла наша встреча; хотя, наверное, Герта и сама могла это понять. – По правде сказать, я считаю, что Розе стоило бы пойти.

– Не лучшая мысль, – поморщилась я.

Развлекаться сейчас значило для меня оскорбить память Грегора. Но, вспомнив бледное лицо баронессы и то, как нежно она держала Йозефа за руку, я вдруг почувствовала тепло: так бывает, когда прижимаешь к щеке шаль, весь вечер провисевшую на спинке стула у камина.

Наверное, я смогу надеть какое-нибудь из тех немногих вечерних платьев, что привезла из Берлина.

– Ну они-то тебе здесь зачем? – ворчала Герта, глядя, как я развешиваю платья в шкафу, где она разгребла для меня немного места.

– Ты права, совершенно незачем, – отвечала я, доставая очередную вешалку.

– Лишь бы покрасоваться, – вздыхала она.

И была права. Вот только каждое из этих платьев оказалось в чемодане либо потому, что его подарил Грегор, либо потому, что оно напоминало о событии, пережитом вместе с ним: например, о новогодней вечеринке, когда он безотрывно глядел на меня, не думая о сплетнях, которые могут поползти по конторе. Именно тогда я поняла, что влюбилась.

– Только этого нам не хватало, – пробормотала Герта, бросив на спинку стула полотенце, которым протирала тарелки, и принялась с грохотом убирать их в сервант; наступил май.

Я призналась Лени, что баронесса фон Мильдернхаген приглашает меня на прием. Она прямо-таки запрыгала от восторга и привлекла внимание остальных: пришлось рассказать и им.

– Совершенно не хочу идти, – говорила я. Но девушки были непреклонны:

– Тебе разве не интересно? Когда еще такой случай подвернется?

Беата сказала, что баронесса, с детьми и гувернантками на буксире, давно не появлялась в деревне и торчит в своем замке: кто-то говорил, что у нее депрессия.

– Ну ты загнула, – вмешалась Августина, – какая еще депрессия? Там у них сплошные праздники да приемы, тебя вот только пригласить забыли.

– А мне кажется, ее редко видят потому, что она много путешествует, – мечтательно вздохнула Лени. – В разные чудесные места, я даже не знаю таких названий…

Йозеф говорил, что баронесса целыми днями гуляет в саду, вдыхая ароматы цветов, причем не только весной и летом: запах размытой дождями земли и приглушенные краски осени нравились ей не меньше. А еще ей нравился он, садовник, – именно потому, что ухаживал за цветами, которые она любила больше всего. Когда Йозеф упомянул об этом, я представила вовсе не рафинированную дамочку с приступами депрессии, а скорее мечтательницу, миниатюрную женщину, укрывшуюся в собственном поместье, где ее никому не найти.

– Она очень добра, – твердо сказала я, – особенно к моему свекру.

– Подумать только! – фыркнула Августина. – Просто чванливая аристократка! А носу из замка не кажет потому, что считает себя лучше нас.

– Не важно, что там считает баронесса, – перебила ее Улла. – Главное, что ты, Роза, обязательно должна пойти. Сделай это для меня, а? Потом расскажешь.

– О ней?

– Да, конечно, но еще о замке, о том, на что похожи эти приемы, как люди одеваются в таких случаях… Кстати, что ты наденешь? А прическу, – кивнула она, заправляя за ухо непослушную прядь, – прическу я тебе сделаю.

Лени вызвалась помогать: новая игра сразу ее увлекла.

– А с чего это она решила отправить тебе приглашение? Что вам с ней делить? – продолжала ворчать Августина. – Так ты совсем зазнаешься.

– Раньше не зазнавалась, а теперь вдруг зазнаюсь?

Но она уже меня не слушала.

Поскольку у меня не было кавалера, Йозеф, невзирая на сопротивление Герты, считавшей, что я должна забыть о приеме, предложил пойти со мной. Он раз за разом повторял, что я имею право хоть немного отвлечься. Но мне не хотелось отвлекаться, и мои права меня тоже не заботили. Несколько долгих месяцев отвлекала боль, поглотившая меня целиком. Не она стала частью моей натуры – это я стала ее частью.

В субботу, около половины седьмого, Улла влетела в дом в подаренном мною платье и с горстью бигуди в сумке.

– Ты его все-таки надела… – только и смогла сказать я.

– Сегодня же праздник! – улыбнулась Улла.

Вскоре подошли и Лени с Эльфридой, всего полчаса назад тепло распрощавшиеся со мной в автобусе. Лени, конечно, пришла бы, несмотря ни на что. Но Эльфрида? Что ей делать на кухне, которую Улле взбрело в голову превратить в салон красоты? Она и слова не сказала о приглашении на прием, а теперь, надо же, пришла помогать. Эльфрида впервые была у меня дома, и я оказалась к этому не готова: наша близость совершалась в укромных уголках вроде казарменной уборной – слабость, брешь в обороне, которую мы боялись признать даже внутри себя. Ей не было места вдали от давящей атмосферы и строгого распорядка проб, и меня это смущало.

Я нерешительно предложила девушкам располагаться: боялась, что Герта не будет рада их приходу. Она считала, что наше скорбное и мрачное времяпрепровождение свидетельствует о преданности Грегору, а потому устроила в доме настоящий культ сына, который рано или поздно вернется. Малейшее отступление от ритуалов было бы святотатством. Раз она не смогла заставить себя дойти до замка, радостное щебетание Уллы точно ее расстроит.

Вопреки моим опасениям, свекровь вовсе не казалась недовольной – наоборот, всячески выказывала любезность и очень старалась выглядеть гостеприимной хозяйкой, хотя, как обычно, сомневалась, что у нее получится. А вот я чувствовала себя совершенно потерянной. Платье, которое надела Улла, я давным-давно не носила; ткань, слишком плотная для теплого мая, обтягивала сейчас тело другой женщины… И все-таки это было мое прошлое, моя история.

Герта вскипятила воду для чая и достала из серванта парадные чашки.

– Печенья вот только нет, – извинилась она. – Знала бы, что-нибудь да испекла бы.

– Зато есть варенье, – пришел на помощь Йозеф. – И свежий хлеб, такого нет ни у кого, кроме Герты.

Все, как в детстве, уплетали хлеб с вареньем, и я вдруг поняла, что до этого дня мы ели вместе только в столовой. Интересно, они тоже думают об отраве всякий раз, когда подносят кусок ко рту? «Есть – значит бороться со смертью», – говорила мама. Но только в Краузендорфе я поняла, что это правда.

Покончив с бутербродом, Лени рассеянно облизнула палец и взяла второй бутерброд.

– Смотрю, тебе нравится? – усмехнулась Эльфрида.

Лени покраснела так, что захихикала даже Герта, а она не смеялась уже много месяцев.