Но Улле уже не терпелось заняться прической. Отставив недопитый чай, она попросила у Герты миску, набрала воды и, устроившись у меня за спиной, плеснула мне на голову.

– Холодная! – взвизгнула я.

– А ну не вертись!

Зажав губами пару заколок, Улла принялась накручивать пряди волос на цилиндрики бигуди: одни потолще, другие потоньше. Время от времени я оборачивалась, пытаясь подглядеть, что там происходит (очень уж серьезный был у нее вид), но Улла мягко толкала меня в затылок: «Дай доделать».

Когда мы с Грегором еще не были женаты, я ходила к парикмахеру почти еженедельно: вдруг Грегору придет в голову пригласить меня на ужин? И пока мастера колдовали со щетками и горячими ножницами, я болтала с другими клиентками, неподвижно сидевшими перед большим, во всю стену, зеркалом. Насмотревшись на собственные лица в ореоле заколок и шпилек, порой с висящей поперек лба расческой, порой наполовину скрытые за водопадом перекинутых вперед прядей, мы уже ничего друг от друга не скрывали. Успевшие выйти замуж рассказывали, на что им приходится идти, чтобы сохранить брак, а я говорила о том, какой удивительной бывает влюбленность. Слушая меня, одна дама в возрасте доверительно шепнула: «Не хочу изображать Кассандру, милочка, но поверь мне, любовь не длится вечно».

Что за странные воспоминания иногда всплывают. Может, все дело в невероятной компании – Лени, Эльфрида, Улла, Герта и Йозеф, – собравшейся в доме, где прошло детство Грегора. И вместе с ними на кухне моих свекров сидела я. Та самая женщина, что когда-то жила в столице и каждую неделю тратилась на парикмахера. Настолько наивная, что пожилые дамы считали своим долгом начать разочаровывать ее – в небольших дозах, только для ее же блага.

От беспричинной тревоги у меня взмокли ладони, и я попыталась отвлечься.

– Йозеф, а почему бы тебе не рассказать Улле о замке и саде?

– Да, пожалуйста! – подхватила та. – Как бы мне хотелось увидеть все это своими глазами! Большой там сад? Наверняка много скамеек, беседок… Может, даже фонтаны есть?

Но не успел Йозеф открыть рот, как Лени захлопала в ладоши:

– И лабиринт, да? Обожаю садовые лабиринты!

Свекор улыбнулся:

– Нет, лабиринта нет.

– А наша малышка все в сказки верит, – прыснула Эльфрида.

– И что в этом плохого? – Лени обиженно поджала губы.

– Ну, если ты с самого рождения живешь возле замка, у тебя, наверное, нет выбора, – вмешалась Улла.

– А ты сама откуда, Эльфрида? – спросила Герта.

Та заколебалась, но все-таки ответила:

– Из Данцига.

Значит, я была права: она тоже городская. Как же вышло, что за все эти месяцы я так этого и не выяснила? Наверное, было неудобно спрашивать.

В 1938-м мы с Грегором останавливались в Данциге по пути в Цоппот. Кто знает, может, гуляя по улицам, я даже встречалась с Эльфридой, еще не представляя, что через несколько лет мы разделим и стол, и судьбу.

– Непросто, должно быть, – посочувствовал Йозеф.

Эльфрида кивнула.

– А здесь с кем живешь?

– Одна. Лени, не нальешь мне еще чаю?

– Давно?

Герта хотела быть вежливой, но вопрос прозвучал бестактно, и Эльфрида громко хлюпнула носом, будто простыла: так она вздыхала. Я до сих пор иногда слышу этот звук зимними вечерами.

– Готово! – объявила Улла, натянув мне на голову зеленую сеточку. – Только, пожалуйста, не трогай.

– Зудит же…

– Руки прочь! – Заметив, что я хочу почесаться, Улла шлепнула меня по руке, и все рассмеялись; даже Эльфрида.

К счастью, вопрос Герты не сильно ее задел, просто она твердо, даже грубо оберегала свою личную жизнь, впуская в нее людей по своему выбору. Мне почему-то казалось, что меня она бы не отвергла.

Неловкость загладили, и на миг мы стали теми, кем были, – четырьмя молодыми женщинами, наводящими красоту. А потом, словно дождавшись подходящего момента – если он вообще может быть в таких случаях, – Лени спросила:

– Покажешь мне Грегора?

Герта вздрогнула. Повисла тягостная тишина. Я резко поднялась и, не сказав ни слова, направилась в комнату.

– Ой, простите, – пробормотала Лени, – не нужно мне было…

– Да как тебе вообще в голову взбрело? – услышала я голос Эльфриды.

Остальные подавленно молчали.

Через пару минут я вернулась в кухню, отодвинула чашки в сторону и выложила на стол альбом с фотографиями. Герта затаила дыхание, Йозеф отложил трубку – так, словно благоговейно снял перед Грегором шляпу.

Я принялась быстро листать переложенные калькой страницы, пока не нашла то, что искала. На одном снимке он сидел в шезлонге на заднем дворе, в галстуке, но без пиджака, на другом – лежал прямо на траве: мешковатые пумпы[10] до колена, две пуговицы на рубашке расстегнуты. А рядом я в полосатом платочке – это снимали прямо здесь, в наш первый совместный приезд.

– Это он? – на всякий случай спросила Улла.

– Да, – почти неслышно ответила Герта и закусила верхнюю губу, став похожей на древнюю черепаху – и на мою маму.

– Чудесная пара.

– А свадебные? – загорелась Лени.

Я перевернула страницу:

– Вот.

Да, вот они, глаза Грегора. Глаза, в день первого собеседования изучавшие меня так тщательно, будто намеревались забраться под кожу, отыскать, выделить ядро, отсечь все ненужное и получить доступ к самому главному, к тому, что сделало меня собой.

На фотографии я неловко уложила букет на сгиб локтя, прижав концы стеблей к животу, словно укачивала младенца. Через год Грегор уедет на войну: на следующем снимке он уже был в форме, а потом и вовсе пропал со страниц альбома.

Йозеф спустил Мурлыку с колен и молча вышел во двор. Кот собрался было за ним, но свекор захлопнул дверь прямо перед его носом.

Улла распустила бигуди, пару раз взмахнула расческой и бросила ее на стол:

– Ну что, фрау Зауэр, молодец я?

Вяло кивнув, Герта обернулась ко мне:

– Пора бы уже одеваться.

Мрачная безысходность снова взяла над ней верх – привычный покой, надежное укрытие от бесконечной усталости. И я ее понимала. А для моих подруг фотографии Грегора мало чем отличались от тех, что Улла вырезала из журналов: образы людей, с которыми сама она никогда не встречалась, с которыми не разговаривала. Может, они и не существовали вовсе.

Я молча натянула платье. Герта сидела рядом, на кровати, но меня не видела. Она вообще не замечала ничего, кроме фотографии пятилетнего Грегора: это был ее сын, ее порождение, как же она могла его потерять?