— Но почему она не купила «Тихую ночь» на аукционе? — не приметила логики Катя. — У нее было достаточно денег, чтоб перебить мою ставку.

— Она просто узнала вас, — сказала Акнир. — Узнала Киевицу. Она не была в Киеве много лет, столько, сколько правила тут моя мама. Она приехала сюда на разведку. И не стала вступать в поединок с вами. Она уступила вам лот и пошла обходным путем…

— Почему же теперь она рискнула перейти мне дорогу?

— Потому что она уже получила все, что хотела.

— Сердце… — вскрикнула Катя. Невидимая стальная игла пронзила его насквозь. — Мама…

— Я здесь.

Слова раздались одновременно со стуком брошки, упавшей на пол. И нагнувшись к ней, Катерина увидела, что в броши-бабочке больше нет бриллианта. А прямо над ней стоит невысокая большеротая женщина с неправильными чертами лица.

* * *

— Мама, — охнула Катя. — Бог мой… Мама… — Дображанская выпрямилась, замерла, неуверенно протянула ладони вперед. — Ты все же пришла… — ее голос стал тонким. — А у меня там, в Башне, для тебя угощение.

— Спасибо, доченька, я вполне насытилась его запахом. — Женщина протянула к Кате обе руки, прикоснулась к ее лицу. — Какая же ты красивая…

— Мамочка…

— Слушай меня. Времени мало, — быстро сказала мама. — Она привезла нас в Киев…

— Виктория?

— Но утром, на Бабы́, ты глянула в зеркало — в мир иной — и потянула меня за собой… Ты нашла сильный талисман.

Катя посмотрела на бабочку-брошь в магическом стиле Модерн. Вспомнила: бабочка — символ женской души. Душа притянула душу!

— Тот бриллиант, — осмыслила Катя. — Он увеличивался… Им была ты? Виктория украла твою душу?

— И душу твоего отца.

— Вы и есть бриллианты в ее серьгах! — окончательно осознала невероятное Катя. — И один из них стал меньше, потому что…

— Ты тянула меня к себе, — сказала мама. — Но бóльшая часть меня принадлежит ей. У меня меньше минуты, чтоб сказать тебе то, что я не успела при жизни. Знай, ты из Великого рода. Ты — ведьма чистой воды. Но три столетья подряд, а потом еще триста лет веды в нашем роду были лишены красоты и силы. Мы пошли на самоотречение сами. Мы копили наши силы, всю нашу красоту для одной… Для той, что должна изменить этот мир. Ею станешь ты, моя девочка. Ты так прекрасна, что, когда смотришь на тебя, больно глазам. Ты так сильна… Прими же наш дар. Дай мне руку…

Катя протянула матери руку и не ощутила ее руки — только влажное тепло вокруг.

Непреодолимая жажда бриллиантовых сережек, неконтролируемое желание перерезать горло рыжей твари… все вдруг объяснилось!

— Она убила вас с папой? Виктория?!

— Не удивительно, — сказала Акнир. — Какой чистотой души нужно обладать, чтоб самой отказаться от силы и власти, от красоты ради будущего… Ради величия Киева. Какой силой души нужно обладать, чтоб 600 лет хранить ваш секрет. По-видимому, он передавался лишь от матери к дочери.

— Не думай о мести, — улыбнулась дочери мама. — Не думай о тьме. Думай о свете. Отныне у тебя есть все. Красота, сила, власть Киевиц и наше наследство. Оно поможет тебе победить.

— Кого? Как? — подалась к ней Катерина.

— В тот день, когда наступит твой час, у тебя не будет вопросов — только ответы.

— Мамочка… Что с тобой?!

Призрак матери таял: контур тела размылся, руки исчезли, лишь глаза, не успевшие наглядеться на дочь, остались яркими, влажными.

— Она улетает… — голос стал слабым. — Ее метла как стрела… Я больше не могу противиться ей… Прощай.

Светлый призрак исчез.

— Мамочка! — крикнула Катя, хватая воздух руками. — Мама, останься!..

— Боюсь, что передача окончилась. — Акнир посмотрела на осколки экрана. — И дела Виктории в Киеве окончились тоже. Она вряд ли вернется в Город при вашей жизни.

— Нет! — Катя затрясла бесполезными руками. — Думайте быстро, как нам помочь… Это же душа моей матери! И папы. И Мира! Акнир, ты — чароплетка…

— Я могу переплести ее чары. Но на это уйдет много времени…

— У нас нет времени! Она улетает из Киева.

— Хочешь, я догоню ее? — вскинулась Даша. — Пошлем за ней в погоню всех наших ведьм…

— Вы не отыщите ее в этом тумане, — покачала головою Акнир.

— Это конец. Маша никогда не простит нам… — сказала Землепотрясная.

— Она с Котарбинским, — вспомнила Катя. — Нужно идти в Прошлое. Там хоть время стоит. Виктория не успеет улететь, пока мы рассуждаем.

— А ничего, что я в джинсах? — спросила Чуб.

— Хоть в римских латах, — махнула рукой Дображанская. — По-моему, Котарбинскому давно все равно. В такие дни к нему ходят и не такие…

* * *

— Душу Мира украли? — Маша схватилась за грудь.

Вильгельм Котарбинский с интересом изучал двух новых гостей — Катя оказалась права: ни Дашины джинсы, ни леггинсы Акнир не вызвали у него удивления — лишь любопытство. Его рука сама потянулась к бумаге.

— Вы правы! — встрепенулась Маша. — Вильгельм Александрович, сколько вам нужно времени, чтоб набросать мой портрет?

— А твой нам зачем? — не поняла ее Чуб.

— Минута-другая… — ответил Маше художник.

— Пожалуйста, сделайте это! — взмолилась она.

— Для вас… Все, что угодно.

Он схватил чистый лист, карандаш и, почти не глядя на оригинал, зашуршал грифелем по бумаге:

— Прошу… Нет, простите… пожалуй, еще один штрих… конечно, как я не приметил, — его рука заработала с утроенной силой и всего секунд сорок спустя он отдал заказчице лист.

Ковалева протянула руку, чтобы принять его, но смотрела она почему-то не на рисунок, а в правый угол комнаты.

— Ты здесь? — взволнованно позвала она.

— Здесь… — Мир Красавицкий прорисовался в углу. — Как ты сделала это?..

— Как? — эхом повторила потрясенная Катя.

— Да! Как ты смогла? — открыла рот Чуб.

— Пока Вильгельм Александрович писал меня, я прочла про себя заклятье, чтоб он закабалил мою душу. Нашу душу… Ведь Мир — это я. Я — это он. Наши души срослись. Мы — неотделимы. Ты сам сказал это сегодня утром, — посмотрела она на Мирослава.

— И я не ошибся, — сказал он.

— И у этой теории теперь есть почти научное объяснение, — прокомментировала Даша Чуб, разглядывая работу.

— Маша — ты гений! — Катя достала из кармана мобильный, вошла в Интернет, набрала имя Виктории Сюрской и, отыскав ее фото, всучила художнику. — Будьте добры, нарисуйте портрет этой женщины.

— Какой любопытный медальон… — посмотрел тот на ее телефон. — Ведь это не Фаберже и не Маршак… кто же автор?