— Я хочу рассказать тебе, какой он, твой сын, — нарушила я молчание. Олег только кивнул, давая понять, что хочет услышать.

— Мне кажется, вы очень похожи. Не только внешне. Он взрывной, но честный, верный защитник тех, кто ему дорог. Способен заступиться за слабого. Колючий, ершистый, непримиримый, но за всем этим скрывается очень большое сердце. А каким ты был в детстве?

Не знаю, зачем спросила. Может, хотела убедиться и провести параллель.

— Я пережил два периода в детстве. От полного отрицания до полного самоконтроля. К его возрасту я уже перебесился. А до этого… да. Порох. Мама со мной наплакалась. Правда, у нее отрада сердца росла рядом — Глеб. Он… всегда знал, как выгоднее себя преподать. Как в поговорке: ласковый теленок двух маток сосет. Это про него. Я так не умел, не хотел, не признавал. Мне это было противно по характеру, наверное.

— Вот Никита такой же. Антагонист, — обрадовалась я, понимая, что все сходится. Может, поэтому они конфликтуют. Слишком одинаковые. Похожие. Таким всегда тяжело находить общий язык. — Не перерос еще. Хотя за последний год стал намного терпимее и мягче. Но у них навсегда травма, понимаешь? Аля… для них была всем. Она не очень любила, чтобы ей помогали. Так, иногда баловала родителей — давала, скрепя сердце, детям навещать их, чтобы порадовались общению с внуками.

— Расскажи мне, как она жила, — попросил Змеев. Голос у него просел, стал глуше. Я чувствовала его боль, как свою. Я была уверена: он не играет, не изображает, не пытается казаться кем-то другим. Он такой же, как Никита. Или, точнее, Никита на него очень похож, а поэтому… Я не верила в то, что Олег продуманный и подлый.

— Мы не очень плотно общались, — подтянула я плед к горлу и сжала его в кулаке изнутри. Не потому что холодно, а потому что разговор сложный. — Аля… всегда была сама по себе, обособленная, скрытная. И, тем не менее, притягательная, как никто другой. К ней тянулись люди, и она это видела, понимала. Но никогда и никого не пускала очень глубоко в свою жизнь. Все решения всегда принимала сама. На вид мягкая и добрая, а внутри — такой стальной стержень, что не переломить, разве что лоб расшибить.

— Да, она такая, — хрипло подтвердил Змеев, продолжая страдать. Но за маской, что плотно облепила лицо, не видно его чувств. Разве что скулы стали острее да губы тоньше.

— Я знаю, что решение рожать детей, — только ее собственное. Ей восемнадцать было, когда она забеременела Никитой, но уже тогда она просто поставила всех перед фактом. Аркадий Николаевич чуть с ума не сошел. Его любимица, его умница и красавица…

— Она такая, да… — мы говорили об Але, словно она еще жива. В настоящем времени, и мне казалось это правильным, потому что… ему снова нужно было пережить прошлое, найти то, что болело и просилось наружу. — Когда я уехал, вычеркнула меня из своей жизни. Сменила телефон, переехала. Я думал, может, так и правильно: у нее вся жизнь впереди, а я… не принц ее романа. Женатый, с умирающим бизнесом на руках, который на то время полностью зависел от тестя, отца моей жены. Но я готов был все изменить, чтобы быть рядом с Алей. Она не захотела.

— Слишком любила. И слишком мало в ней было эгоизма.

— Или слишком много, раз не стала ничего мне рассказывать. Я имел право знать о ребенке.

— Но тоже ничего не сделал, чтобы поинтересоваться, — пусть это жестоко звучит, зато справедливо.

— Да. Это правда. И я миллион раз задавал себе те же вопросы, что сегодня задал мне сын. Поэтому и сказал честно: виноват. И никто, никто сильнее, чем я сам, не может чувствовать эту вину, может, даже обиду, что породила не безразличие, а стену, разделившую нас напополам. Не каждого по отдельности. А часть тут, часть — по другую сторону. Навсегда раскроила.

Чья-то маленькая трагедия. Может, смешная в мировом масштабе, а для нескольких человек — взрыв, что имел последствия, зацепил каждого.

— Если бы Ангелина, моя жена, тогда не сказала, что беременна, я бы, наверное, остался. Плюнул бы на всех. Но это звучит как отговорка, правда? И все покатилось в пропасть: потеря ребенка там, рождение сына здесь, о котором я ни сном ни духом… Затяжная депрессия у Лины, борьба за бизнес. Ее маниакальное желание во что бы то ни стало родить… Я ее понимал, да. Наверное. Но никогда не мог дать любви и, видимо, такой поддержки, которую она хотела бы во мне видеть. Это не я ее бросил. Она со мной развелась. Может, если бы не ее мужественный шаг, я бы так и остался болтаться между небом и землей.

Не знаю, как ему дались эти признания. Такие, как Змеев, не позволяют себе быть слабыми. Да он и не выглядел слабым, несмотря на непростой разговор, что завязался между нами.

— Хотя нет. Я лгу. После того, как Глеб сказал мне о детях, я бы не думал и не сомневался. И жалею, что он не сделал этого раньше. Может, не было бы сейчас так сложно. И нет, я не отказался от детей. Даже сейчас, когда понимаю: наверное, я им не нужен. Это не повод развести руками и сказать: ну что же, пусть будет так. Меня сама мысль задевает: они мои, а воспитывает их какой-то посторонний дядька.

— Этот посторонний дядька стал для них родным, — и эту правду Змееву тоже надо переварить. — У Каролины — его фамилия. Никита остался на фамилии матери — Васильев. А Каро нет. Искренне считает Юру отцом и гордится им. Так что… плохо это или хорошо — надо принять, Олег.

— Не могу, — упрямо сжал он губы. — И ты мне поможешь. Чтобы сдержался и не натворил бед. У меня должно быть то, что удержит. Или попру танком, сметая все на своем пути. Я знаю, что это плохая затея, но вот такой я упрямый.

«Совсем как Никита, — подумала я. — Только вперед и никаких компромиссов».

Мы мчались сквозь дождь, что почти превратился в ливень. Не весенняя погода, а осенняя какая-то, печальная, как у Змеева душа.

Глава 25

— Никита дома, — отчиталась мне Юля по телефону. — Злющий, как дьявол. Я, как ты и просила, трогать его не стала, он заперся в своей комнате, сейчас оттуда несется зловещая музыка — бум-бум, по мозгам. Хорошо хоть звукоизоляция на высоте, а то