Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Давай попробуем, — мягко сказал он. — Вы просто без помех поживете вместе, ты и Альбер… и Пьер тоже, ну, скажем, в течение года. Я думал, тебе так будет удобно, да и детям наверняка пойдет на пользу. Им ведь, поди, тоже несладко, оттого… оттого что мы не сумели толком справиться с жизнью. И нам самим продолжительная разлука кое-что прояснит, тебе не кажется?
— Возможно, — тихо сказала она. — Надо полагать, ты уже все решил.
— Да, и написал Отто. Мне ведь нелегко разлучиться с вами на такой долгий срок.
— Ты хочешь сказать, с Пьером.
— Конечно, в особенности с Пьером. Знаю, ты прекрасно о нем позаботишься. Я не могу ожидать, что ты будешь много говорить ему обо мне, но не поступай с ним так, как с Альбером!
Она протестующе тряхнула головой:
— Это не моя вина, ты же знаешь.
Он осторожно положил руку ей на плечо, с неловкой, давно забытой нежностью.
— Ах, Адель, давай оставим разговоры о вине. Ладно, во всем виноват я. И хочу попытаться загладить вину, вот и все. Об одном прошу: не дай мне потерять Пьера, если это возможно! Через него мы пока что связаны друг с другом. Постарайся не омрачать его любовь ко мне.
Она закрыла глаза, словно защищаясь от искушения, потом нерешительно сказала:
— Ты долго пробудешь в отлучке… А он ведь ребенок…
— Конечно. Пусть и останется ребенком! Пусть забудет меня, если иначе нельзя! Но помни, он — залог, который я оставляю тебе, а для этого я должен очень тебе доверять.
— Альбер идет, — быстро прошептала она, — сейчас будет здесь. Мы после еще поговорим. Все не так просто, как ты думаешь. Ты даешь мне свободу, притом больше свободы, чем я когда-либо имела и желала, и тотчас возлагаешь на меня ответственность, которая связывает меня по рукам и ногам! Позволь мне еще подумать. Ты ведь тоже принял решение не в одночасье, так что дай и мне немного времени.
За дверью послышались шаги, вошел Альбер.
Он удивился, увидев отца. Неловко поздоровался, поцеловал госпожу Адель и сел завтракать.
— У меня есть для тебя сюрприз, — спокойно начал Верагут. — Осенние каникулы можешь провести с мамой и с Пьером, где вам заблагорассудится, и Рождество тоже. Я уезжаю путешествовать, на несколько месяцев.
Молодой человек явно обрадовался, но, стараясь не подать виду, полюбопытствовал:
— Куда же ты едешь?
— Пока точно не знаю. Сперва отправлюсь с Буркхардтом в Индию.
— О, так далеко! Один из моих однокашников родился там, кажется в Сингапуре. Там до сих пор охотятся на тигров.
— Надеюсь, что да. Если вдруг подстрелю одного, то, конечно, привезу шкуру. Но вообще я собираюсь там писать.
— Могу себе представить. Я читал про одного французского художника, он жил где-то в тропиках, по-моему на острове в южных морях… Наверно, это замечательно.
— Правда? А вы тем временем поживете в свое удовольствие, будете сколько угодно музицировать, кататься на лыжах. Ну, не буду вам мешать! Пойду посмотрю, что делает малыш.
И он вышел, не дожидаясь ответа.
— Все-таки иногда папа просто выше похвал, — восторженно сказал Альбер. — Путешествие в Индию, мне нравится, в этом есть стиль.
Мать с усилием улыбнулась. Она утратила равновесие и чувствовала себя будто на суку, который подпиливают. Но молчала, постаралась придать лицу ласковое выражение, в этом у нее был большой опыт.
Художник вошел к Пьеру, сел у его кровати. Тихонько достал узкий альбомчик и принялся набрасывать голову и руку спящего мальчика. Хотел до отъезда, не мучая Пьера сеансами, как можно чаще и лучше рисовать его и запечатлевать в памяти. Со всем вниманием и нежностью старался воссоздать милый облик, контуры мягких волос, красивые нервные ноздри, тонкую, безвольно лежащую руку и упрямо-породистую линию крепко сомкнутых губ.
Верагут редко видел мальчика в постели, впервые застал его спящим не с по-детски приоткрытыми губами и, рассматривая не по годам твердый, выразительный рот, вдруг отметил сходство со ртом своего отца, Пьерова деда, человека смелого, гораздого на выдумки и притом страстно-неугомонного; глядя на ребенка и работая, он размышлял об этой целенаправленной игре природы с чертами и судьбами отцов, сыновей и внуков, и у него, отнюдь не склонного к философии, мелькнула мысль о грозно-восхитительной загадке душевной преемственности и неизбежности.
Спящий неожиданно открыл глаза и встретился взглядом с отцом, и вновь тот отметил, как не по-детски серьезны этот взгляд и это пробуждение. Немедля отложив карандаш, он захлопнул альбомчик, наклонился к проснувшемуся ребенку, поцеловал его в лоб и весело сказал:
— Доброе утро, Пьер. Тебе лучше?
Малыш со счастливой улыбкой потянулся. О да, ему лучше, намного лучше. Память медленно оживала. Верно, вчера он хворал и пока что чувствовал над собою тень ужасного дня. Но теперь было намного лучше, ему только хотелось еще чуточку полежать, понежиться в тепле и спокойной благости этих минут, а потом он встанет, и позавтракает, и пойдет с маменькой в сад.
Отец ушел за маменькой. Пьер, жмурясь, глядел на окно — за желтоватыми шторами сиял светлый, веселый день. И день этот полнился обещаниями, благоухал всевозможными радостями. А вчера было ужас как уныло, холодно и тускло! Он зажмурил глаза, чтобы забыть об этом, и почувствовал, как в вялых, сонных членах, пробуждаясь, потягивается милая жизнь.
Вот и маменька, принесла ему в постель яйцо и чашку молока, а папа обещал новые цветные карандаши, и все были милы и ласковы и радовались, что снова видят его здоровым. Прямо как день рождения, а что нет пирога, так это не беда, по-настоящему он пока не проголодался.
Как только оделся, он, в свежем голубом летнем костюмчике, отправился в мастерскую к отцу. Вчерашний жуткий сон канул в забвение, но в глубине души еще трепетало эхо ужаса и муки, и теперь ему было необходимо видеть и чувствовать, что вокруг него в самом деле солнце и любовь.
Отец вымерял раму для новой картины и встретил его с радостью. Но Пьеру не хотелось задерживаться надолго, он забежал только поздороваться и приласкаться. Потом ему надо дальше, к собаке и к голубям, к Роберту и на кухню, надо снова со всем поздороваться, все принять во владение. После он пошел с мамой и Альбером в сад, и ему казалось, будто минул целый год с тех пор, как он плакал здесь, в траве. Качаться на качелях охоты не было, но он провел рукой по сиденью, прошел к кустам и цветочным клумбам, и, словно из прошлой жизни, на него повеяло смутным воспоминанием, будто он одиноко блуждал здесь среди клумб, брошенный и безутешный. Теперь все опять полнилось светом и жизнью, жужжали пчелы, а дышалось легко и радостно.
Ему позволили нести мамину цветочную корзинку, они складывали туда гвоздики и крупные георгины, а он заодно собрал особый букет, который намеревался позднее отнести папá.
Когда они вернулись в дом, Пьер устал. Альбер предложил поиграть, но ему хотелось прежде немного отдохнуть. Он сел на веранде в маменькино большое плетеное кресло, не выпуская из рук букет для папá.