Испуганный сосед скрылся за облезлой дверью. Она тяжело поднялась, пнула дверь Городецкого ногой, взвыла от боли, выругалась и медленно стала спускаться.

«Гад и скотина. Слез моих не стоишь. И молодости. И красоты. И ума моего божественного. И таланта. Ничего не стоишь! Сволочь-интеллигент!» – Анна громко всхлипнула, истерически засмеялась, вытерла ладонью мокрое лицо и плюхнулась на сиденье машины.

«Поеду и напьюсь», – подумала она.

* * *

В Москву не хотелось. Боялся. Но злоупотреблять гостеприимством не хотелось еще больше.

Городецкий видел, что Виктор после того разговора стал смотреть на него искоса. Да и Наталья Ивановна замкнулась и почти не общалась. Все понятно: чужой человек в доме, совсем чужой и совсем непонятный, из другого мира, тоже чужого и непонятного. А за ужином Городецкий понял, что неприятен им: они не поднимали глаз и молчали.

Наутро, оставив на тумбочке пять тысяч одной бумажкой, он быстро собрался и вышел во двор. Наталья Ивановна развешивала белье.

Обернувшись, спокойно спросила:

– Съезжаете?

Он молча кивнул.

– Ленин будет через час. Потерпите? – Она снова занялась делом.

Он вышел к дороге и сел на пыльный валун, ждать водилу.

Ленин подъехал быстро, увидев раскисшего гостя, не приставал с разговорами и быстро довез до вокзала. Простились.

В вагоне Городецкий подумал, что снова внес сумятицу в человеческую жизнь – и снова ничего хорошего. Ни радости от него, ни добра. Никакого позитива, как сейчас говорят. Вот и сиди в своей норе и не вякай! В монастырь тебя не возьмут, да и сам не пойдешь. Снова в свою хлипкую башню – доживай как умеешь, как получится. А получится хреново.

Москва встретила неласково, тропическим ливнем, по асфальту неслись, словно горные реки, потоки грязной, бурлящей воды. До дома добрался, промокнув до нитки.

Алкаш Степаныч курил на лестничной площадке, стряхивая пепел в консервную банку, и с живым интересом смотрел в окно.

– Во дают! Чё делают, суки!

Кто такие суки, Городецкий уточнять не стал. Когда он почти скрылся за своей дверью, Степаныч хлопнул себя по лбу и заорал:

– Максимыч, слышь, к тебе же тут баба приходила! Совсем забыл!

– Какая? – хрипло спросил Городецкий.

Степаныч пожал плечами:

– Какая-какая… Баба. Молодая. Высокая и тощая, мотыга, короче. Да еще и нахамила. В дверь твою колотилась – ну, я ей ментами и пригрозил. А чё, трудовые люди на покой не имеют права? Рабочий, так сказать, класс!

– Это ты трудовой? – усмехнулся Городецкий. – Ну да, рабочий класс. Пьянь ты, а не рабочий класс.

Степаныч нахмурил тонкие брови, решив обидеться, но передумал и с удовольствием повторил:

– Мотыга! Лохматая, тощая, бледная как поганка. И чё ты в ней нашел, Илюх? Вот я бы – ни за какие деньги, ни разу. У бабы должно быть тело. А тут…

– Сгинь, – неласково бросил Городецкий и скрылся в квартире.

Приходила! Господи, что ж теперь делать? Позвонить? А что сказать? Прости, что не предупредил, не подумал. Да и зачем предупреждать? Они расстались, и он не должен никому отчитываться.

На душе было погано. Не помог и коньяк, остававшийся после их посиделок. Нет, не стоит звонить. Пусть думает о нем что угодно. Так даже лучше, еще одно подтверждение, что он – подонок и мерзавец. И ей будет легче: поскорее его возненавидеть. Возненавидеть и забыть. А ему будет легче не слышать ее голос. Потому что наигрался. В страсти, в разборки, в претензии, в скандалы, в ссоры и перемирия… Во все.

Все. Больше ничего не надо. Не трогайте меня, забудьте. Пожалуйста!

* * *

В голову ничего не лезло: ни работа, ни предстоящая беседа с Поповым. К черту! А выбираться надо. Она хорошо помнит, как однажды уже проваливалась в эту черную яму, в дыру без дна и без воздуха. Ничего не было страшнее. Поэтому нельзя. Последние силы – в кулак. Собери себя по почти растаявшим кусочкам, по острым осколкам, по обрезкам, по хрупким косточкам. Собери в узелок, свяжи с четырех сторон и потряси аккуратненько, чтобы ничего не сломалось. И вперед! Потому что иначе… Не будем об этом.

Душ, оттеночный шампунь, маска на лицо – яйцо, сметана и геркулес. Потом – светлый, почти невидимый, лак на ногти. Подщипать брови. Новая блузка, еще не надеванная, не забыть сорвать бирку. Серьги в уши, колечко на палец, браслетик на запястье. А, забыла. Духи, французские непременно. И можно идти вперед. Нас ждут великие дела! Вперед, никто, кроме тебя. Никто тебя не поднимет и не вытащит. Господи, только почему совсем нет сил? Почему я так устала? Так устала, что хочется лечь, закрыть глаза и никого не видеть.

И она опустилась на стул – красивая, причесанная, наманикюренная, душистая и нарядная. Села и разревелась.

* * *

«Странная штука жизнь», – подумал он и тут же застеснялся пришедшего в голову штампа. Все-таки, как ни крути, странная. После стольких лет томительного безделья, удушающей тоски, давящего пессимизма и полного ощущения, что все давно позади, казалось, можно наконец встрепенуться, отряхнуть пепел с подошв, раскрыть глаза. Выдохнуть, глубоко и медленно, так, чтобы набрать новую порцию целительного свежего воздуха. Расправить плечи, в том числе в прямом смысле. Поднять голову, попытаться снова полюбить этот мир или если не полюбить, то хотя бы стать к нему снисходительнее, как делают все счастливые люди. Ему снова выпал фантастический шанс попробовать стать счастливым. Такая удача. Да, незаслуженная, но разве можно отказываться? Самый сильный из безусловных инстинктов – инстинкт выживания. Это проходят еще в школе. По крайней мере, они проходили. А он не воспользовался шансом. Ничтожество. Да ладно! Самоиронии ему хватает. И еще трусости. Он-то знает себя лучше других. Он трус. А герои, они не просчитывают. Они протягивают руки, берут все, что им дается!

Перед глазами в который раз проносилась вся жизнь. С самой молодости. Времени до утра – вагон. Большинство событий вспоминается как старое кино при ускоренной перемотке. А на чем-то останавливаешься. И переживаешь в сотый, тысячный раз.

Он вспомнил Лильку, свою первую жену. Она называла себя «Лилиана», и в титрах писали так же. Ей, смешной девчонке из белорусского села, казалось, что так шикарней. «Шикарно» вообще было ее самое любимое слово. Шикарный пиджак. Шикарные туфли. Шикарный мужчина. Шикарная жизнь. И ей хотелось всего этого «шикарного».

Красавица была. Тоненькая, как тростиночка. Волосы льняные, таких блондинок он больше не встречал. И глаза – утонуть и не выплыть. Отлично пела, танцевала. Все рассматривала фотографии западных звезд. Долго рассматривала, как под микроскопом. А потом спрашивала:

– Вот ты мне ответь! Чем я хуже этой или этой?

Он смеялся:

– Лилька, отстань!