Варя заставила участкового писать все как было. Или почти все: «Поднялись в квартиру, вошли по приглашению хозяина, проводили профилактическую беседу…» А вот концовка оказалась не похожей на то, что произошло в реале:

— «Придя в агрессивное состояние, гражданин Кордубцев сильно ударил рукой капитана Коневу в плечо, в результате чего она упала, ударилась головой о пол и потеряла сознание. Никакой помощи ей гражданин Кордубцев не оказал. Гражданку Коневу, находящуюся в бессознательном состоянии, мне удалось вынести из квартиры Кордубцева и вызвать «Скорую помощь». До приезда «Скорой» Конева пришла в себя». Это все, товарищ майор. Поставьте число, время, подпись. И запомните, пожалуйста: именно так, как вы сейчас написали, и было дело. Так, и никак иначе. И никому и никогда не рассказывайте, ни под банкой, ни с женой в кровати, что молодой пацан якобы крикнул, и в результате этого крика женщина, не самая худенькая, отлетела на пару метров и ударилась головой об пол. Не надо об этом никому болтать — да ведь вам никто и не поверит, вы же знаете. Поэтому: «придя в агрессивное состояние, ударил Коневу рукой», запомните как «Отче наш», а чтобы ваша память в дальнейшем работала как надо, майор Буслаев сейчас вам выдаст подписку о неразглашении, которую вы немедленно подпишете. А теперь давайте, майор, выводите меня на свежий воздух и вызывайте действительно «Скорую». А ты, Буслаев, меня здесь жди.

Иногда Данилову его работа казалась не бей лежачего. А иногда — тяжелым, чуть ли не физическим трудом.

Последнее было ближе к истине. Попробуйте хотя бы выслушать семь‑восемь человек в день, когда они тебе плачутся, свою подноготную выворачивают! А ведь требовалось еще в ходе разговора понять, в чем корень проблемы, с которой пришел к тебе товарищ. Не раз бывало, к примеру, что являлась к нему дамочка с жалобами на детей или слишком плотный рабочий график, а он понимал, что все дело в ее муже или бойфренде, а чаще — в ней самой, в завышенных (или, наоборот, заниженных) жизненных притязаниях. Или в детских, юношеских психологических травмах. Но ведь по ходу приема мало того что требовалось верный диагноз поставить. (Диагноз — Леша для себя называл это так, хотя ни разу не был врачом.) Следовало еще правильно выбрать лечение. И начать лечить. То есть, иными словами, улучшать состояние реципиента.

Данилов равнял себя с психотерапевтами, только с тем отличием, что видел он, как правило, больше и глубже, чем любой психолог, и влиять мог на те точки и струны клиента, которые никакому обычному мозгоправу неподвластны.

К концу приема он уставал, конечно. Поэтому было у него заведено: когда выходил предыдущий клиент — он удалялся к себе в комнатку отдыха за кабинетом, ложился в позу расслабления, йоговскую шавасану, и отдыхал минут семь или десять, сколько время позволяло. Иногда на пару мгновений даже провалиться куда‑то, заснуть удавалось. Возвращался в кабинет обычно освеженный, готовый на новые подвиги. И вызывал следующую посетительницу (конечно, большинство среди его клиентуры, правильно знала Варя, составляли женщины).

А тут под конец дня его помощница Элла дурака сваляла — запустила новую дамочку, когда он еще в комнате отдыха лежал. И вот он возвращается в кабинет — а она сидит. Сидит настолько поглощенная собой, своими проблемами, что даже его появления не заметила. Сидит — усталая, согбенная, в позе глубокой скорби или горя. Как впоследствии оказалось — ничего сверхъестественного, всего‑то муж изменяет, но она настолько, оказалось, ему верила, что для нее это был удар, шок. Голова склоненная, рукою ее подперла, волосы упали на лицо — оттого даже вошедшего Данилова не заметила.

Да не в посетительнице дело! А в том, что в первый миг, когда он ее увидел, его как пронзило: мамочка! Очень была похожа. Потом морок рассеялся, но время от времени, повадкой, осанкой, пышной гривой волос, клиентка ему ее напоминала. Да и ситуация, увы, походила на ту, о какой посетительница жаловалась: не берег мамочку отец, гаденыш. Мучил. Изменял чуть ли не в открытую.

Поэтому, сколько говорил с визитершей и потом, до самого конца дня, не мог Алексей отделаться от мысли о погибшей матери. Ах, мамочка ты моя, мамочка! Как же ты рано погибла — оставила меня одного!

Немолода ведь уже была — тогда ему, пацаненку, казалось. А сейчас думаешь: ей и пятидесяти не стукнуло. Детский возраст. Жить бы да жить.

А мамуля… Тело матери нашли в окрестностях портового города Энска, где они тогда жили. Она лежала под морским обрывом, в воде и пене. То ли поскользнулась нечаянно, гуляя. (Замечалась за ней такая странность: в смятенном состоянии духа, когда в нынешние времена к психотерапевту или к экстрасенсу идут, бродила матушка в одиночестве по пустынным морским берегам — думала о своем.) А может, подтолкнул ее кто? Или сама свела счеты с жизнью? Даже о восьмилетнем Алешеньке не подумала?

С тех пор, с октября девяностого, Алеша — сирота. И воспитывал, растил и баловал его отец. А также многочисленные, сменяющие друг друга, мачехи. Отец — да, надо отдать должное: он делал все, что мог. Кормил‑поил‑одевал, дал образование в престижном столичном вузе. К отцу, Сергею Владиленовичу, у Данилова претензий нет. Кроме одной. Если б не он, не его залихватское гусарское поведение, мамочка, наверное, была бы жива. Он ее, папаня, своими подвигами погубил.

Неотступные мысли об этом тянулись и тянулись весь день — подспудно, и когда он последних страждущих принимал, и когда домой возвращался. Хотелось с Варей за ужином поделиться, о чувствах своих рассказать — но, как назло, ее дома не оказалось.

Данилов повалялся в одиночестве с полчаса, потом приготовил для обоих ужин — рис с креветками. Приходилось все время думать о калорийности, ведь Варвара фигуру свою блюдет.

Варя приехала только полдвенадцатого. Вся бледная, опустошенная. И даже язык слегка заплетается, словно у пьяной — но совсем не пьяная.

— Так, Данилов. Ничего не говори и ни о чем меня не спрашивай. Я сейчас пойду и лягу. И машину мою не высматривай. Я ее на службе оставила, меня подвезли.

Затем она прошла в спальню, разделась, пошвыряла одежду комком на пол, что было так не похоже на аккуратистку Варвару. Рухнула на кровать и свет погасила.

Он задернул для нее шторы.

— Может, тебе чаю?

— Нет, ничего не надо.

Что случилось и почему, Алексей не стал допытываться — ни устно, ни ментально. Лишь появилось у него стойкое ощущение: «Это все из‑за Кордубцева».

Хотелось бы ей взять больничный!.. Да и рекомендуется при сотрясении мозга лежать неподвижно на спине, не читать, телевизор не смотреть, компьютером не пользоваться. Но разве могла она сейчас, в такое странное и тяжелое время, когда непонятно что происходит с этим ужасным юнцом Кордубцевым, взять и дезертировать с поля боя!

Ругая саму себя за героизм, потащилась на службу. По‑прежнему подташнивало, и голова кружилась — но легче, чем вчера.