– Хочешь убедить меня в том, что действительно считаешь мой проект хорошим? – язвлю я.

И жду, что парень в ответ фыркнет: «Вот еще! Скажешь тоже!» Как в тот день, когда они с Фрейей рассматривали мою картину у входа в художественную студию. Но Доминик этого не говорит.

– Я не стал бы предлагать тебе работать на пару, если бы не считал его хорошим.

Вспыхнув от раздражения, я вскакиваю со стула:

– Почему ты вообще хочешь со мной работать? А, Миллер?

Мой резкий тон, похоже, совершенно не задевает Доминика. Уголки его губ по-прежнему подрагивают в улыбке. Черт! И почему я смотрю на его губы?

– Я всегда хотел написать графический роман, – признается парень. – Просто мне недостает для этого художественного мастерства, а нужного партнера я пока не встретил.

Я медленно моргаю:

– Почему бы тебе не написать его с Фрейей?

На долю секунды улыбка исчезает с губ Доминика.

– Это не ее…

Да, верно. Но, честно говоря, меня и признание Доминика удивило. И все же…

– Ничего хорошего из этой затеи не выйдет.

– Но почему?

Он это серьезно?

– Потому что мы ненавидим друг друга.

– Может, ты меня и ненавидишь, – парирует Доминик, – но я к тебе никаких особых чувств не питаю.

– Зато Фрейя наверняка питает.

– И что? Судя по тому, что я видел, вы обе горазды…

– Послушай, ты… не лезь в мою жизнь, ладно? Вы и так почти всего нас лишили!

– Не я купил ваш дом. – Тон Доминика окрашивает скука; встав со стула, он забрасывает на плечо рюкзак. – Подумай о моем предложении. Я буду здесь после уроков, если ты решишь не заваливать свой проект. – С этими словами парень выходит из библиотеки.

Козел! Он даже не подумал пропустить меня вперед!

Мое раздражение из-за нетерпеливого, чрезмерно самоуверенного тона парня отвлекает меня от грустных мыслей. А я благодарна всему, что мешает мне думать о родителях, даже если это всё – Доминик Миллер.

Я пересказываю свой разговор с ним в библиотеке Дафне. Подруга с кистью в руке застывает у автопортрета, над которым работает в последнее время. На портрете отделенная от тела голова Дафны плывет над морем голубых стеклянных шариков, а во впадинке над ее левым виском спит рыжий кот. Дафна называет эту картину «Мое душевное спокойствие». И от нее действительно благодаря смешению теплых цветов – коричневого (кожа, глаза, волосы), оранжевого с солнечными бликами (кот) и бирюзово-голубых оттенков тропического океана (стеклянные шарики) – веет странным спокойствием, невзирая на сюжет.

– И как, ты считаешь, мне нужно поступить? – спрашиваю я подругу.

– Знаешь, почему ты спрашиваешь мое мнение сейчас? – откликается Дафна.

– Чтобы не пришлось объяснять это тебе потом в эсэмэсках?

Дафна мотает головой:

– Доминик предложил тебе поработать совместно над комиксом еще утром. И скорее всего, ты весь день пыталась убедить себя в том, что не стоит принимать его помощь. Хотя тебе очень понравились его советы. А теперь, перебрав все надуманные, слабые оправдания и так и не найдя разумных поводов для отказа, ты хочешь, чтобы я нашла ему убедительное оправдание. Но ты же уже начала рисовать новые панели сразу после разговора с Миллером? Разве не так?

Сегодня на уроке дядю Тая заменяла мисс Шеннон. И мне показалось, что она обрадовалась, увидев мой прогресс. Надеюсь, мисс Шеннон примет это во внимание при выборе кандидата на летние курсы.

– А если ты поможешь ему сочинить эпизод о Сейди для «Земли призраков», – продолжает Дафна, – ты сможешь повлиять на его содержание. И тогда тебе не придется ждать от него неприятных сюрпризов.

Глубоко возмущенная, я опускаю хмурый взгляд на эскизы новых панелей:

– Мое нежелание работать с ним в паре обоснованно, и мои доводы вовсе не слабые. Его отец убил моих родителей. Об этом не так-то легко забыть.

– Понимаю, – сочувственно улыбается Дафна. – Но Доминик – не Мэдок Миллер. И если он может тебе помочь…

Ей не нужно ничего договаривать. Я сознаю, что подруга права. Раз у меня появилась надежда получить аттестат, а не остаться в школе на второй год, не говоря о шансе попасть на летние художественные курсы, я должна принять предложение Доминика Миллера.

Но, заглянув в библиотеку после последнего урока, Доминика я там не застаю. Я заскочила сюда только для того, чтобы сказать парню: работать над комиксом сегодня я не способна. Но, похоже, он уже сам отказался от этой затеи. Проклятие! Какая же я все-таки идиотка! Поверить Миллеру даже на секунду…

Моя машина последней выезжает со школьной стоянки. Колеса пробуксовывают – в своем прескверном настроении я позабыла о свежем снеге. Через минуту окна запотевают, и, включив поворотники, я съезжаю на обочину – обождать, когда стекла снова станут прозрачными. Когда «Бесси» с недовольным урчанием останавливается, передние фары высвечивают фигуру человека, сидящего на пне. Вдоль этого участка дороги тянутся высокие ели, а ясный день уже сменили расплывчатые серые сумерки. И этот человек на пне рискует замерзнуть. Похож на убийцу с топором, бурчу я себе под нос, распахивая дверцу машины. Как бы благие намерения не привели меня к погибели!

А что он может мне сделать? «Зарубить», – фыркает мой внутренний голос. Но из машины я все-таки выхожу. И, приближаясь к пню, вижу сгорбившегося человека, зарывшего голову в руки.

– Эй… вы в порядке?

Затвердевший снежный наст напряженно похрустывает под моими ногами, пока я подхожу к незнакомцу вплотную. Он что-то бормочет, но слишком тихо, чтобы я могла разобрать.

– Что?

– ВЫКЛЮЧИ ФАРЫ!!!

От дикого вопля я вздрагиваю. И уже готова помчаться обратно к машине. Но затем я узнаю этот голос.

– Доминик? Какого черта ты здесь делаешь?

Он не отвечает, но до меня наконец доходит: свет фар его мучит. Поспешив к машине, я их выключаю. Доминик медленно поднимает голову – лицо серое, глаза странные. Как у обкуренного.

– Что с тобой? И почему ты тут сидишь?

– Мигрень, – слышу я в ответ всего одно слово.

Зубы Доминика стучат, голос хриплый. Как раз такой, чтобы наорать на меня.

– Садись в машину, – говорю я. – Я отвезу тебя домой.

К тому моменту как мы садимся в салон, окна уже отпотевают. Трясущимися руками Доминик пристегивается. Я включаю печку на максимум.

– Как долго ты там просидел? – спрашиваю я, выезжая на дорогу.

Едва какой-то автомобиль приближается к нам по соседней полосе, парень зажмуривается, словно свет фар причиняет ему нестерпимую физическую боль.