эпического романа о Пушкине. И можно указать на несколько причин, из-за которых «тыняновский Пушкин» так и не родился. В новом труде Тынянов пытался применить тот же принцип создания «научного романа», который был опробован в «Смерти Вазир-Мухтара». Но если в описании жизни Грибоедова он воплотил такие приемы, как хронологический сдвиг и сжатие событий в один год, то в «Пушкине» он планировал создать масштабный эпос о главном русском поэте. Следуя намеченному самим Пушкиным плану автобиографии, Тынянов утонул в подробностях.

Эксперимент с Грибоедовым продемонстрировал успех тыняновского метода восстановления истории. Но подойдя к задаче написания романа о Пушкине без этой методологии и отталкиваясь только от документов из архива Кюхельбекера и автобиографических заметок Пушкина, Тынянов понял, что его инструменты не работают, материал расползается и выходит из-под контроля. Роман «Смерть Вазир-Мухтара» представлял собой текст, в котором автор контролировал все, что только возможно; каждая интонация, каждое слово и деталь были тщательно выверены и пристроены к своему месту. Однако Грибоедов был «туманным» историческим персонажем, которого можно было прояснить с помощью тыняновских экспериментальных методов для «полезного» использования в настоящем. Пушкин же был слишком известен и велик для успешного применения тех же методов. Если в «Смерти Вазир-Мухтара» события, персонажи и скрытые отсылки к документам и собственным теоретическим статьям автора сливались в искусно сконструированное, в высшей степени новаторское повествование, то «Пушкина» Тынянову хотелось сделать более простым, линейным и традиционным[69]. Вполне возможно, что установка на реалистический роман, возникшая после утверждения социалистического реализма в качестве главного метода советского искусства в 1934 году, привела к этому новому, прямолинейному реалистическому подходу. Однако к финалу романа (и к концу жизни его автора), в 1943 году, Тынянову уже было ясно, что изобретенный им «научный роман» не получит большого распространения в советской литературе. Тынянов умер, так и не создав биографического портрета Пушкина.

Глава 4

В поисках героя: Ходасевич и его Державин

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

А. С. Пушкин. Евгений Онегин

Париж. 13 января 1929 года. На страницах парижской газеты «Возрождение» Ходасевич жалуется, что «для критической и историко-литературной работы условия эмиграции исключительно неблагоприятны». Тем не менее творчество самого Ходасевича расцвело именно за рубежом. Здесь он написал свою замечательную биографию Г. Р. Державина, а также множество статей и эссе как о современной литературе, так и о Пушкине. Для Ходасевича эмиграция означала поэтическую «ночь», но критическая и историко-литературная работа захватила его, несмотря на всю неблагоприятность условий.

В 1920-е годы, за рубежом, поэт начал размышлять о культурнополитической ситуации, в которой оказались, с одной стороны, он сам и другие русские эмигранты, а с другой – те, кто остался на родине. Русская культура разделилась надвое и, как тогда казалось, ей уже никогда не суждено было воссоединиться. Ходасевич и другие эмигранты задавались вопросами, сможет ли русская культура выжить и расцвести, представляя собой, по сути, два отдельных организма, или же одна из частей, а может быть и обе обречены на деградацию и смерть?

Поэт нашел ответы на эти вопросы в жизни и творчестве Державина. Ходасевич полагал, что русская культура почти мертва, она достигла окончания жизненного цикла, начавшегося с Державина. По мнению Ходасевича, Державин был «детством» русской литературы, а творивший на рубеже столетий Чехов – ее предсмертным вздохом. И если русской литературе было суждено возродиться, то она должна была начать новый цикл и снова пройти через стадию детства, через новый державинский этап. Ходасевич прибегал к органической метафоре, представляя русскую культуру как проживающую жизненный цикл целостность, но он не был уверен в том, что ей суждено возродиться в новом теле. Поэт чувствовал дыхание умирающего и был свидетелем посмертного разложения и декаданса символистской эпохи. Он думал о том, что если русской культуре и суждено возродиться, то именно его долг – попытаться указать ей путь к жизни. Ходасевич понимал, что не сможет повести ее вперед, но способен ее чему-то научить. Оставаясь сторонним наблюдателем, можно попытаться указать как на смертельно опасные явления, которых следует избегать, так и на здоровые примеры из прошлого, которым можно подражать сейчас. Отсюда поиск Ходасевичем целостного и энергичного «положительного героя» прошедших лет, способного послужить образцом; поиск, как ни странно, очень похожий на соответствующий процесс в советской литературе, нуждающейся в положительном герое в трактовке социалистического реализма. По обе стороны границы шел поиск модели, способной вывести русскую культуру в новую эпоху. Ходасевич выбрал в качестве такого образца не центральную фигуру всей русской словесности – Пушкина, а его предшественника – Державина.

Когда в конце 1920-х годов Ходасевич принялся за написание книги о Державине, он уже практически перестал писать стихи. Ему не было еще и 45 лет, но он, как старик, начинал оглядываться на свою жизнь и оценивать свою эпоху. Подобно старику Державину, Ходасевич чувствовал себя «поэтом прошедшего времени»[70]. Кроме того, державинское стремление отыскать преемника – нового Державина [Ходасевич 1997а: 372], которого старый поэт распознал в юном Пушкине, повторялось в бесплодном поиске, который вел в поздние годы Ходасевич: ему хотелось оставить законного наследника своей поэтической традиции. Молодых поэтов русского зарубежья не интересовала классическая поэзия, и Ходасевич чувствовал себя последним звеном в этой поэтической цепи.

Жизнь в изгнании, за пределами родной культуры и в маргинальном пространстве чужого мира, а также осознание тяжелых последствий революции для будущего русской культуры заставляли Ходасевича, как и других эмигрантов, размышлять о прошлом России, и в особенности о ее писателях. «Державин» был его первой – и единственной увенчавшейся успехом – попыткой написать биографию[71]. Он намеревался также написать биографию Пушкина, но так и не сумел завершить этот проект[72]. Тот факт, что Ходасевич выбрал Державина в качестве героя своей первой биографии, весьма примечателен. В речи, произнесенной в 1921 году в Петрограде на памятном собрании по случаю годовщины смерти Пушкина, Ходасевич назвал имя Пушкина паролем для русской интеллигенции – словом, с помощью которого истинные ценители литературного и культурного наследия узнают друг друга среди того, что он определил как сгущающуюся тьму солнечного затмения [Ходасевич 19966: 85]. Если имя Пушкина служило паролем, связывающим русских на родине и за рубежом, то почему же Ходасевич выбрал не Пушкина, а Державина, чтобы создать «полезное прошлое» для будущего эмиграции?

Если на Пушкина Ходасевич ориентировался как на своего поэтического предшественника, то Державин занимал в его