его роль в искусстве и обществе, и старался сыграть эту роль наилучшим образом. Начиная с Пушкина – по иронии судьбы это произошло как раз в тот момент, когда поэзия в России сделалась профессией, – поэты перестали играть особую роль в обществе. Даже любимые авторы Ходасевича – Тютчев, Случевский, Анненский – всегда оставались аутсайдерами и остро ощущали разрыв между своим поэтическим миром и повседневностью. Обращаясь к Державину, Ходасевич искал возможность избавиться от этого разрыва.

Начало и конец русской литературы

Для понимания державинского проекта Ходасевича важно принять во внимание старание автора переосмыслить историю русской литературы в свете настоящего – в связи с послереволюционным разломом русской культуры[77]. Как и многие в 1920-е годы, Ходасевич не был уверен в том, что у русской культуры есть будущее. Ему очень хотелось верить в возможность развития русской литературы за рубежом, и в одной статье он даже писал, что «национальность литературы создается ее языком и духом, а не территорией, на которой протекает ее жизнь, и не бытом, в ней отраженным» [Ходасевич 19966: 257]. В то же время он считал, что эпоха символизма оказала отрицательное воздействие на ход русской литературы и на перспективы ее будущего, и сомневался в том, что культура может избавиться от бремени идей и философских положений, оставшихся в наследство от символизма[78]. Кроме того, Ходасевич, несмотря на старания рассматривать этот вопрос более оптимистично, не мог не признавать трудность сохранения читательского сообщества и активной культурной жизни в условиях диаспоры.

Позиция, которую занял Ходасевич в статье «Литература в изгнании» (1933), была необходимым и, возможно, неизбежным риторическим шагом для оторванных от русской почвы эмигрантов. Качество «русскости», утверждал он, выходит за пределы национальных границ и жизни, проживаемой в рамках этих границ. Развивая метафору зерна, одну из главных метафор его собственной поэзии[79], Ходасевич выступал за сохранение и построение традиций русской литературы. Он указывал:

<…> надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и – в новой форме – будущим <…> Вот Робинзон нашел в кармане зерно и посадил его на необитаемом острове – взошла добрая английская пшеница. А что, кабы он его не посадил, а только бы на него любовался, да охранял, чтобы, не дай Бог, не упало? Вот и с традицией надо, как с зерном. И вывезти его надо, и посадить, и работать над ним, творить дальше [Ходасевич 1954: 10].

Для понимания сложного и противоречивого отношения Ходасевича к будущему русской культуры следует учитывать не только его надежды на культивацию и развитие эмигрантской литературы, но и его скептически-меланхолическое отношение к XX веку.

По словам Берберовой, Ходасевич считал, что русскую литературу убивает не эмиграция как таковая, а нечто большее, «общие сумерки искусства», начавшиеся в чеховскую эпоху. Как она писала во введении к сборнику Ходасевича «Литературные статьи и воспоминания», для такого человека, как Ходасевич, эмиграция была трагедией, которая «возникла не от утери почвы <…> она возникла от общих сумерек искусства, которые он различал в 30-х годах». Берберова также говорила о присущей Ходасевичу «тревоге за настоящее и будущее русской поэзии», о его «страхе (которого он изжить не успел) перед концом нашей тысячелетней культуры» [Ходасевич 1954: 8]. Хотя «сумерки искусства» в 1930-е годы могли показаться ему общеевропейским явлением, восприятие этого феномена Ходасевичем было по сути русскоцентричным: его волновала прежде всего русская культура, судьбы Чехова, Державина и Пушкина. Поэт был, несомненно, старомоден в своих воззрениях на искусство и культуру, Ходасевича можно даже назвать антимодернистом: его поиск будущего русской культуры в ее прошлом был несомненно антимодернистской стратегией. Если футуристы в России отбросили прошлое и обесценивали творчество всех прежних авторов, а Советы стремились обратить настоящее в будущее, то Ходасевич придерживался немодной идеи исторических циклов и надеялся, что колесо снова повернется, и на этот раз поворот будет к временам Державина.

Именно это чувство конца побудило поэта в книге о Державине поставить вопрос о том, где берет истоки русская литература и к чему она пришла[80]. Как заметил Зорин, «пережив крушение своего мира, Ходасевич работал для истории русской литературы, работал, хотя не был уверен, что подобная история должна была быть частью его судьбы» [Зорин 1988: 28]. Ученый связывает «Державина» с присущим Ходасевичу чувством конца:

Сознание собственной прочности давалось ему ощущением опоры на русскую поэтическую традицию, хотя порой ему казалось, что в этой цепи он призван сыграть роль последнего звена. Но чем тяжелее давило на него ощущение конца, тем более настоятельной становилась в нем потребность вглядеться туда, где он видел начало, – в Державина. В Державине он постигал и себя и ту полуторавековую историю отечественной поэзии, которая и разделяла и связывала их [Зорин 1988: 36].

Ходасевич обращался к этому началу за ответами. Как он писал в статье о Чехове, в жизни Державина были вещи, характер и поэзия, способные удержать русскую литературу в живых. Постоянное возвращение Ходасевича к Державину в его статьях, эссе и, наконец, в биографии можно истолковать как отчаянное повторение рефрена, который никто не хочет услышать. Ходасевич видел в Державине потенциальный источник необходимой XX столетию энергии – но этот источник все игнорировали.

В середине работы над книгой, когда его мысли и, как он сам признавался, его сердце были полно этим поэтом, Ходасевич откликнулся на 25-ю годовщину со дня смерти Чехова. В эссе «О Чехове» (1929) речь идет о контрасте двух полюсов, двух различных подходов или тенденций в истории русской литературы – чеховской и державинской. Положения, высказанные в этом эссе, проясняют взгляд Ходасевича на русскую литературу. Поэт начинает с восклицания:

Чехов – и Державин! Кажется, труднее даже нарочно выискать двух русских писателей, двух людей, столь несхожих, столь чуждых друг другу, как эти два.

То, что один – поэт, а другой – прозаик, совсем не главное между ними различие, не самое разительное. Все другие гораздо разительнее [Ходасевич 1991: 249].

Далее Ходасевич указывает на прямо противоположные качества двух авторов. Державин – воин и солдат – был физически здоров, эпичен, упрям, резок и конфликтен, горд и амбициозен, в то время как Чехов – врач – был слаб, болезнен, привязан ко всему простейшему, земному и будничному, лиричен, «женствен» и скромен. Главное различие состоит в том, что Державин – созидатель, его эпоха – победная, в то время как Чехов – наблюдатель времен застоя и медленного разложения. «Державин строит, Чехов созерцает распад»