[Ходасевич 1991: 250]. Державин был здоров, Чехов – болен. Державин стоял у истоков, Чехов был свидетелем конца.

Ходасевич сознательно проповедовал установку на возрождение бравурной державинской традиции. Он не обвинял кого-то прямо в разрушении России, но, похоже, считал эпоху, непосредственно предшествовавшую революции, по крайней мере отчасти ответственной за раскол русской культуры:

При Чехове мы умирали. Теперь мы умерли, перешли «за границу». Чеховская пора для нас то, что болезнь для умершего. Но если нам суждено воплотиться вновь (а ведь только об этом вся наша молитва, только к этому – вся наша воля), то наше будущее – не «чеховские настроения», а державинское действие. Если России дано воскреснуть, то пафос ее ближайшей эпохи, пафос нашего завтра будет созидательный, а не созерцательный, эпический, а не лирический, мужественный, а не женственный, – державинский, а не чеховский. Державин заранее должен нам стать ближе Чехова [Ходасевич 1991: 250].

Призывая к возрождению русской культуры, Ходасевич обращался к наследию Державина. Если настоящее представлялось поэту своего рода смертью в жизни, то эра Державина олицетворяла здоровье, действие и созидание. Единственный спасительный путь Ходасевич видел в новом, изначальном рождении русской литературы и культуры, в творческом прошлом XVIII века.

Державин был для Ходасевича «положительным героем», человеком, чей подход к жизни и литературе должен быть стать примером для его потомков в XX веке. Причастность к политике и наивный энтузиазм, который весьма часто позволял добиться значительных результатов, вдохновляющая вера в силу Бога и природы, просветительское убеждение, что людей можно образовать и изменить, ненавязчиво направляя в нужную сторону и подавая моральный пример, – все эти качества Державина, а в особенности его неутомимый оптимизм, уже были потеряны в мире Ходасевича, и с помощью биографической книги поэт намеревался напомнить своим современникам об этих замечательных качествах.

«Новый» Державин Ходасевича

Все указанные выше факторы к концу 1920-х годов привели Ходасевича к твердому убеждению, что нужно написать новую работу о Державине. О причине этого он прямо и просто писал во введении к своей книге:

Нашей целью было лишь по-новому рассказать о Державине и попытаться приблизить к сознанию современного читателя образ великого русского поэта, – образ отчасти забытый, отчасти затемненный широко распространенными, но неверными представлениями» [Ходасевич 1997а: 121].

Ходасевич выполнял задачу, поставленную в 1907 году Б. А. Садовским[81]: развеять образ Державина – «придворного поэта» с сомнительным даром, реабилитировать его и как политика, и как художника. Постепенному изменению репутации Державина после его смерти, возможно, способствовали некоторые известные замечания Пушкина. В 1825 году Пушкин набросился на Державина в частном дружеском письме, объявив, что державинский «гений думал по-татарски – а русской грамоты не знал за недосугом» и что поэт усовершенствовал и олицетворял искусство лести [Пушкин 1937: 182]. Во времена Ходасевича такая критика Державина была не только хорошо известна, но и принималась как нечто само собой разумеющееся. Принадлежавший к давно ушедшей эпохе поэт был законной мишенью для сарказма критиков различных школ и направлений на протяжении всего XIX, а затем и XX века.

Однако Ходасевич был готов вступить в битву с Пушкиным по вопросу о сочинениях и репутации Державина. В ответ на замечание Пушкина о том, что у Державина «должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь» [Пушкин 1937:182], Ходасевич утверждает: «Из написанного Державиным должно составить сборник, объемом в 70-100 стихотворений, и эта книга спокойно, уверенно станет в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым, Боратынским, Тютчевым» [Ходасевич 1954: 18]. Кроме того, он напоминал своим читателям, что Пушкин должен был стремиться – так же как позднее Маяковский и футуристы – в каком-то смысле «сбросить Державина с парохода современности»[82]. Поэтому нет необходимости принимать пушкинские заявления буквально; вместо этого их следует рассматривать как игру – литературное соревнование. Пушкинские чувства к Державину, разумеется, не были столь однозначными, как можно подумать, прочитав приведенные выше суждения; достаточно вспомнить знаменитые строки из «Евгения Онегина»: «Старик Державин нас заметил / И, в гроб сходя, благословил» – чтобы увериться в уважении к старшему поэту[83].

Однако образ Державина оставался запятнан. Усилия Грота, предпринятые в его объемной академической биографии Державина (1880), равно как и старания критиков начала XX века, оказались недостаточны для того, чтобы вновь ввести Державина в круг интересов современного читателя и преодолеть образ «придворного поэта». Система литературного патронажа XVIII века (которую олицетворяла табакерка с червонцами, дарованная Екатериной Великой своему поэту в качестве «вознаграждения» за его стихи, в результате чего сильно возросли надежды Державина как поэта и государственного деятеля) негативно оценивалась независимыми писателями позднейшего времени, и они не могли воспринимать Державина только в собственно литературном контексте.

Ходасевич нападал на этот стереотип в «Державине», напоминая своему читателю о нравах и традициях, господствовавших в XVIII веке:

Тогда все поэты служили – звание писателя не существовало. Общественное значение литературы уже признавалось, но на занятие литературой смотрели, как на частное дело, а не общественное. Что касается Державина, то в его понятиях поэзия и служба были связаны особенным образом.

Он, конечно, не думал, что чин или орден могут прибавить достоинства его стихам: равным образом не смотрел он и на стихи как на способ для добывания орденов и чинов; это пошлое представление пора забыть. Дело обстояло иначе, гораздо серьезнее и достойнее. К началу восьмидесятых годов, когда Державин достиг довольно заметного положения в службе и стал выдвигаться в литературе, поэзия и служба сделались для него как бы двумя поприщами единого гражданского подвига [Ходасевич 1997а: 215].

Объяснение Ходасевичем мотивов Державина и его системы ценностей добавляло новые детали к образу старого поэта и противостояло сложившемуся стереотипу. До Ходасевича никто не подчеркивал практические причины, по которым Державин принимал покровительство, или моральные и гражданские аспекты его поэтической карьеры.

В то же время Ходасевич старался избегать идеализации при изображении Державина. Взявшись за первую в своем писательском опыте биографию, он хорошо осознавал внутренние проблемы и сложности жанра и ожидания читателей. В понимании Ходасевича задача биографа была сходна с задачей мемуариста:

Не должно ждать от меня изображения иконописного, хрестоматийного. Такие изображения вредны для истории. Я уверен, что они и безнравственны, потому что только правдивое и целостное изображение замечательного человека способно открыть то лучшее, что в нем было. Истина не может быть низкой, потому что нет ничего выше истины. Пушкинскому «возвышающему обману» хочется противопоставить нас возвышающую правду: надо учиться чтить и любить замечательного человека со