шурша листочками, я киваю. Леонид расписывается тоже, твердой рукой. поздравляю, говорю я. я верю, что вы сможете преобразить это место в свой домашний очаг. они улыбаются. теперь у них есть дом, а мне пора уходить.

я передаю им ненужные ключи, торжественно. наблюдая, как они уходят, обнимаясь, пишу ему сообщение:

хочешь пожениться?

не хочу, а ты?

тоже не хочу.

ощутив тянущую боль в мышцах ног, я переминаюсь и думаю о том, каково другим стоять на земле. мне это обычно больно.

я иду в краеведческий музей. он находится в здании в стиле императорской короны, а перед ним, жаркий и цветистый, жужжит японский сад. я сажусь на лавочку, чтобы отдохнуть в теньке, и подслушиваю экскурсовода. он рассказывает о воронах. они здесь повсюду, а на деревьях висят объявления с просьбой остерегаться. тетя Оля жаловалась, что однажды ворона напала на ее заколку и выдернула вместе с ней клок волос. экскурсовод говорит, что по японской легенде вороны — души самураев, и шутит, что каркают они тоже по-японски, а нападают только на русских.

этот сад, обнесенный забором, драконы, венчающие фасады, и острая крыша цвета мака так непохожи на весь остальной город, расчерченный некрашеными хрущевками. но внутри, в самом музее, все тяжело советское. надписи под экспонатами сделаны от руки, а в центрах залов расставлены ведра для дождевой воды, пробивающейся сквозь потолок.

Там, «где твердь земная соединяется с твердью небесной», айну — коренные жители. они необъяснимы: их язык не принадлежит ни к одной языковой группе, строение их тел и цвет кожи — ни к одной из рас.

«айну» значит «люди» на их языке. мне нравится, что они просто называли себя людьми. как будто знали о гармонии мира все, что нужно. в основном они занимались собирательством, а их кожа была покрыта густыми плотными волосами, поэтому большую часть года они ходили только в набедренных повязках. у женщин айну на лицах было что-то вроде улыбки Джокера — большая татуировка вокруг губ. по традиции первый контур девочкам набивали еще в раннем детстве, а последний выводил муж на свадьбе.

в музее им посвящен целый этаж. ростовые куклы за стеклом, их деревянные амулеты и даты японской оккупации смешиваются в моей голове. неправдоподобный театр. я знаю, что здесь все — недосказанность. в другом зале плантация чучел животных. под потолком болтается рыба-луна, на полу лежит кожистая черепаха. они одинаково огромные, даже больше меня, если я свернусь калачиком. равно беспомощные и бессловные — мы все в этом большом здании.

* * *

в общей комнате никого: только на диване спит Даня — пустой, как головастик, морячок. я присаживаюсь на край и кладу его голову к себе на колени. она бритая, почти голая, под 0,3. пьян в дрова. я глажу его по затылку. маленькие злые существа. отчего они злятся, кто же их так разозлил?

это очень знакомое ощущение: ладонь щекочет, не угрожает голодный взгляд. полная власть, смирная, величавая — моя — над этим жаждавшим тела существом. его я видела в зеркале. его я видела у дверей душевой каждый раз, когда туда шла. я могу его задушить. могу исполосовать его лицо. могу просто свернуть шею. кажется, когда он задерживает ногой дверь в душевую, он думает о том же, только по-своему: «я могу ее трахнуть, могу долбануть головой о стенку, могу избить». это взаимное всевластие дает мне право ощутить почти родственную ненависть: быть в шаге от насилия и останавливаться.

скучно на море, скучно, я понимаю. и женщина на корабле не к добру. а не на корабле — к добру, интересно? и что для него добро такое?

он очень глупый. я это видела в его глазах, еще пока они не были закрыты. и вот он уснул, пьяный. он идиот. он гадина. он пугает меня. он беззащитен. он каждый день хочет меня поиметь. он сошел с русского корабля. они все, бритоголовые, куцые, храбрящиеся и слабые, либо сошли оттуда, либо еще поднимутся на его борт. мне больно оттого, что этот корабль плывет, и оттого, что я желаю ему затонуть, и оттого, что не желаю.

как они все похожи — эти головы.

я узнаю в них его. в тот последний день перед отъездом, когда он состриг свои кудри до плеч под 0,3. я ждала его дома, чтобы заняться прощальным сексом.

для меня он стал мужчиной. для себя он — перестал. я видела это по тому, как медленно он открывал дверь, как скованно тянулся поцеловать меня, как стыдливо бросал взгляд на зеркало в прихожей. он вдруг стал слишком прямой. слишком сильный. в нем больше не было андрогинности, только пустота. я хватала его за волосы и промахивалась. раньше пальцы увязали в них, как в густой и гладкой траве, он тогда отрывался от поцелуя и, приподняв лицо, улыбался — нашей красоте и свободе. теперь в его голову можно было только впиться.

я всех их знаю. они похожи. он сидит в поезде, голова его слегка наклонена, и он смотрит сквозь стекло — не на меня, в пустоту, и ничего не видит.

так мы перестали быть детьми.

так государство приняло нас.

так оно не выпустит нас обратно.

любовь податлива, когда взрослеет. я держусь за нее, как те корни трав держатся за камень в реке, несомые водой, неуносимые. она сложна и противоречна, она все знает, закрывает на все глаза, а на что не закроет — простит. мир говорит мне, что я ошибаюсь. я знаю, что мир лукавит. мир ничего не знает. утверждающие и прямые линии мне не нравятся. мне нравится водить циркулем по бумаге. сбиваясь, слетая с курса, круг тянется восстановиться, воссоздать себя. линия просто уходит. я выхожу из-под обточенного грифельного кончика и сбивчиво стремлюсь к завершенности. не понимая, не обличая несовершенств, я знаю о них. но круг всегда будет хорошим. как земля. утешай себя, безутешная волна. утешай.

я стою на дороге у берега и вижу, как вдали, на вытянутом в море причале, загружается танкер с газом или нефтью. рядом с ним корабль раз в пятьдесят меньше — военный охранник. этот маленький кораблик огромен — я видела такие в порту. мне было больно задирать голову, чтобы провести взгляд по его борту.

дали сжимают величины, тайга под самолетом умещается в шестичасовую однообразную картинку, а все острова когда-то были Большой землей. мир распадается на колкости и осколки: я