тому, кто позволит себе оскорблять наш жизненный уклад, мы перегрызем горло любому, кто захочет изуродовать наших детей, мы не позволим им топтать нашу землю, не позволим дурить нам головы, покажем им, что такое по-настоящему сильное общество, готовое на все ради своей безопасности.

Тихая духоподъемная музыка. Автомастерская, молодой мужчина в измазанной машинным маслом спецодежде темно-синего цвета, из левого кармана свисает тряпка, рука в правом кармане, на лбу испарина, поодаль стоит автомобиль, из-под него торчат ноги, такая же спецодежда, другой автомеханик что-то делает. Старая библиотека, читальный зал, ряды одинаковых столов с суконным покрытием, тяжелые деревянные стулья, зеленые лампы с тусклым светом, редкие люди, за одним из столов сидит молодой мужчина в круглых очках, сосредоточенно читает книгу в потертом переплете, на секунду поднимает взгляд и снова погружается в чтение. Больница, длинный стерильный коридор, яркие лампы, палата налево, приоткрытая белая дверь, за ней белая койка, под простыней лежит пожилой мужчина, жует яблоко, возле кровати молодой врач, стетоскоп на шее, папка с бумагами под мышкой. Овальный стадион, ряды песочно-рыжих беговых дорожек, белые разделительные полосы, издалека бежит молодой мужчина в коротких черных шортах, в черной майке с номером на спине, приближается на скорости, пересекает финишную линию, пробегает еще несколько метром по инерции, останавливается, стоит, склонившись, упершись руками в колени, тяжело дышит, на секунду поднимает взгляд, затем снова смотрит в землю, жадно глотает воздух. Завод, тускло-зеленоватый свет, стальные, свисающие с высокого потолка лампы, ряд фрезерных станков, молодой мужчина в сине-черной спецодежде, в кепке цвета хаки, в пластиковых очках, завершает цикл, откладывает в сторону металогическую заготовку, поворачивается, задумчиво стоит около двух секунд, принимается за работу. Голос, каждый из нас занят своим делом. По очереди, автомастерская, библиотека, больница, стадион, завод, по очереди лица крупным планом. Голос, сейчас общество нуждается во всех, принеси обществу пользу.

Да, затянулось, да, результаты не то чтобы очень хорошие, но это ведь кажется, ты сравни с худшим, что могло произойти, пускай рассчитывали быстрее, но быстрее не получилось, но получилось предотвратить, ты хоть представляешь, что могло бы, они собирались, мы тоже готовились, потому что видели, что собираются, ты ж помнишь, это же не вчера всё, это издавна, так-то столетия зубы точили, скалились, повода искали, мы молчали, но есть же предел, но зверей укрощать непросто, тем более бешеных, да, потребовалось чуть больше времени, может, еще больше потребуется, ничего, справимся, много нас, справимся, надо будет, еще потерпим, поднажмем, и не такое у отцов было, тем более сейчас сколько всего можем, голода, например, сейчас быть не может, все впрок идет, люди, которые никуда не подходят, собой жертвуют, каждый за общество горой, таких разве дожмешь, таких не укусить даже, челюсть треснет, мы тут навсегда потому что, нечего пасть разевать, и пускай подольше, поменьше этих будет, потом к нам же скулить придут, сапоги лизать, придут, тогда подумаем, как с ними быть, а пока терпеливо действовать, как умеем, сообща, вместе, без промедления, чтобы боялись, мы готовы и к такому развитию, на то она и мудрость, чтобы просчитывать каждый свой шаг, и не только свой, мы же знаем наперед, чего могло случиться, да, рассчитывали быстрее, а ты ж разве знаешь, на что рассчитывали, может, так у них было задумано, там же неглупые люди у нас, может, так и было запланировано, чтобы подзатянуть, да, потери будут, но мы что же, боимся потерь, нам не жалко, сколько надо, столько ляжет, нас много, главное, ради великой цели, а что может быть важнее, это же наши дети, наши семьи, они же их жрать пришли, насиловать, а мы опередили, по зубам-то дали кулаком, теперь вон не знают, чего им делать, рыдают по телевизору, помощи у всех просят, но мы теперь не остановимся, да, подольше, но оно ничего, справимся, мы-то точно справимся, а чего они делать теперь станут, не, ну потом-то мы, когда можно будет, остановимся, поспрашиваем, что они подумали над своими поступками, как деток, отшлепаем, чтобы больше так не делали, чтобы слушались взрослого, а то устроили, а мы виноваты, потому что оберегаем свой образ жизни, привычный для нас порядок вещей, мы виноваты, они хорошие, а мы плохие, нет, так не бывает, сказал а, говори б, решил рот разинуть, получай по зубам, ты ж понимаешь, оно всегда так, а умный всегда виноват, как ни крути, потому что он на неприятное указывает, вот указали, ну подождем, нас много, нам ждать не страшно.

Понимаете, полумер быть не может, есть либо правильное, либо неправильное. Так уж устроен человек. Человечество всегда стремилось решать вопросы цивилизованно. Но, в конце концов, о каких компромиссах может идти речь, если перечеркиваются основы человеческого существования. Вы задумайтесь. Вот, скажем, люди не едят людей, это запрещено, это нам с вами кажется, и совершенно справедливо, аморальным. Но вот к вам подходит человек и приглашает вас на ужин, у него в погребе как раз сидит мясистый ребенок, которого он хотел бы к вечеру зарезать, разделать, приготовить рагу. Вы же не просто откажетесь, вы пойдете сообщить о вопиющем преступлении, верно. Здесь то же самое происходит. Я не преувеличиваю. На ваших глазах разрушается единственно правильный мир, порядок вещей, а взамен ему предлагается какой-то чудовищно аморальный суррогат. Неужели вы будете стоять в стороне. Разумеется, процесс это не быстрый. Слишком многие заинтересованы в таком разрушении. Но мы не можем позволить, чтобы такое происходило. Да, непросто, но не время унывать, у нас полно времени, мы и не такое сможем.

сливаясь с прогорклым пейзажем, по улице движется шум, в отражении глаза мелькают фигуры предшествовавших, из подъездов ползут по щебенке размытые головы, медленный свет из обычного серого неба ложится на камни, на прямоугольные стены, под пленкой молекул внутри заутробных клокочущих гусениц, в громких вагонах за челюсти-двери скрываются не прислоняться похожие на декорации серые люди, таким одинаковый всюду опять повторяется день, по кривым переулкам, проходам, квартирам гуляют такие же, но полномочные, их обязательно слушаться, что бы ни сделали, что ни сказали, внимательно следовать рекомендациям,

много других обитает в промозглых коробках, их право измерено, выверено, пустота набухает предчувствием копоти всепоедающей, в рухлые капища возле больших неопознанных зданий врастая конечностями, примерзая, отсюда одни не вернутся, другие потом, из окна опускается звук, то ли музыка, то ли чужой разговор, но особенно важно спокойствие, в каждом предмете, под обликом вещи, в лице неразборчивом, в сумке, в кармане у женщины, в складках пальто, под растрепанной челкой, везде, есть немного отсутствия, смерти, предсмертия, сырости, тусклого воздуха,

каждый автобус, постройка, прохожий из жидкого света, в который вмешались структура и рациональность, из них извлекается воздух, которого мало, и меньше, такие же блеклые дни происходят какое-то время, довольно давно, по ниспосланным рекомендациям, сгусток холодного города, нафаршированный гулом, пульсирует и переваривает, как змея, у него в закруглившемся брюхе желудочный сок, из него исторгаются, чтобы в него окунуться, так далее, кто-то еще рассуждает, но больше молчат, на сиденье в метро, лишь бы только не видеть, не проговориться, иначе уже предусмотрено, кто-то нашептывает, кто-то пишет, но больше замалчивают,

из дырявого неба сочится вода или плотная белая дымка, размазанный где-то вдали горизонт, и повсюду бубнят телевизоры, рты отверзая, поют нерушимую силу, у каждого где-то в гостиной, глотая оставшийся в комнате воздух, под черным стеклом поселяются мертвые люди, играющие в пустоту, с пустотой в догонялки и прятки, оттуда торчат языки говорящих и произносящих иное, неверно, оттуда красивые тянутся лица,

всего-то и надо, что слушать, смотреть, соблюдать, между тем продолжается день, из него выгружаются туловища подтвержденных, отобранных, прочие дальше, а те перевозятся вне поля зрения, тусклая стылая сырость, замерзшее в выдохе время, тягучая рыхлая вечность, в продольном разрезе, в измеренной вглубь анатомии жидких потоков, стальных поездов, осязаемых сгущенных множеств, сливающихся в монохромные пятна, и некуда встать посреди заведенных вращений, больших шестеренок, они постоянно идут вдоль кирпичных построек, в бетонных конструкторах мимо витрин, переходов, потухших туннелей, других уподобленных,

млечнотуманная сырость вплывает в пространство полудня, цепляясь за ветви деревьев, где ватой набитые птицы покрикивают в высоту, опрокинувши острые клювы, сегодня такие же сутки, какие размеренно длятся из прошлого в нынешнее беспрерывно, такой же удушливый день, никогда не законченный, такие же улицы, ветер, предчувствие чьих-то шагов на площадке у лифта, холодный подъезд, постоянные признаки быта, вода, заключенная в трубах