бредешь. Боялась, что голова закружится. Хорошо еще, что барыня не гордая, чуть я поскользнулась, она меня под руку взяла. Показывали покои, где графа пиры устраивали: на стенах нарисованы голые девушки, я застыдилась — и смотреть не стала. Тьфу, тьфу, нету стыда у этих панов, все только о распутстве думают. А там еще эта музыка, как ее — портепьяны. Ярмала открыл ее, я надавила и обмерла, — голос подает. А они хохочут, — ничего, ничего, говорят. Пошли в графскую спальню, теперь они сами там спят. Кровати — как алтари, все в голубых, желтых, зеленых шелках. Потрогала я пальцами — скользит, гладко так! Я и подумала — потому паны и распутничают, что в таких постелях спят. Пуховики у них, как облака. А как дочки его одеты! Просто куклы. Обутые, наряженные, надушенные. Не позволяют им без туфелек на пол ступить, чтоб не простудились. Господи! думаю, а нашито — босые, в одних рубашонках на сыром полу, — похрипят, покашляют — ничего, пройдет!.. А сосунья моя — крошечная, слабенькая. Я не хотела при Ярмале ее кормить. А он стоит, проклятый, не уходит, ждет. Высосала она из меня все молоко. Барыня говорит: «Принеси своего ребенка, я хочу посмотреть его. Вы, говорит, можете тут переночевать». Показала, где мне спать. Хоть и не такая, как их спальня, а нам так никогда не спать! Посадили обедать, угощали, положили мне вилку, нож, а я не умею… Так и не поела вкусных кушаний — то у меня вилка, то нож из рук валится… Дали мне для детишек пирожков, сушеных груш. «Только завтра, — говорит, — пораньше приходи. Если надо будет мужу в поле помочь, пошлем из усадьбы парнишку». Да, чуть и не забыла; как пошла домой, встретила Матильду. Я и не знала, что она осталась в усадьбе. Повела меня к себе в барак, и сердце у меня сжалось, Юрас: Ярмала своих батраков хуже скотины содержит. Не думала я, что с нами он хорош, а с другими, как кровопийца. Выбитые стекла, тряпками заткнуты, рядом сток из свиного хлева, вонь! Они подали прошение насчет земли и хотели вырваться из усадьбы, да вот уж второй год, и нет ответа, так и работают на него почти задаром. Поплакали мы с ней, вспомнила я, как мне там жилось. Видишь сам, Юрас, отчего в Литве нет равенства: обманщик в шелках, а честные — в нужде. Матильда рассказывала, что Ярмала получил от правительства эту усадьбу, как «показательное» что-то, я толком и не поняла. Совсем ему отдали. А министры к нему один за другим приезжают попировать.

Моника вставала теперь до света, кормила скотину, варила своим завтрак и, оставив их еще в постели, бежала в усадьбу. Обкрадывая своего ребенка, кормила чужого. В полдень опять прибегала домой, стряпала, стирала, а к вечеру — опять в усадьбу. Все, что господа давали ей, что сама успевала из своих кормов припрятать за пазуху — пирожок, кусок сахару, — все тащила домой детишкам.

— Я как мышка, — каждый кусочек в свою норку тяну. Если бы не эти малыши, ни за какие деньги не продалась бы на такую работу. Кое-что от них перехвачу, заработаю на одежду, а там еще и выпрошу что-нибудь, что понужнее.

Скоро Моника совсем извелась от этой беготни. На груди у нее вздулись синие жилки, глаза ввалились. Все ее здоровье и красота перешли в тело барской дочки.

— Словно она не молоко, а кровь из меня сосет, барышня-то. Сегодня опять барыня меня отчитывала. Каждый день ко мне привязывается, вероятно, кто-нибудь донес ей, что я и своего кормлю украдкой. «Слышала, слышала, говорит, а ведь вы обещали мне своего не кормить. Глядите, Тарутене, чтобы моя Бирутеле не заразилась какой-нибудь болезнью…» Меня словно по голове стукнули, я не выдержала:

— Какая такая болезнь, барыня, какая?.. — спрашиваю. Чувствую, что если она еще хоть слово позволит себе какое, я в глаза ей вцеплюсь, такая злость во мне закипела. «Не волнуйтесь, не горячитесь, говорит, а то молоко испортится». Вот они какие, эти господа, для них простой человек хуже пса. Кабы не наша нужда, ни за что не ходила бы и не взглянула бы, Юрас, на эту усадьбу.

Юрас сердился.

— А зачем пообещала! Хватит, больше не пойдешь! Пускай козел их дочку кормит! Обойдемся и без их помощи. Съезжу в банк, возьму ссуду, отдам им эти три сотни, чтоб им повеситься. Гляди ты, какие короли нашлись!

VIII

В середине лета над Клангяй пронеслась страшная гроза. Перед этим в начале июля хлеба поднялись густыми волнами, темнея как тучи. Пахарь влажными глазами окидывал эти хлебные просторы и, радуясь словно ребенок, поглаживал пушистый колос.

Тарутис утешал себя: если соберем в этом году урожай, хватит и для нас, и для скотины. Тогда никому не придется кланяться.

Везде, где только было вспахано и засеяно, стеной стояли хлеба. Шелестели, колыхались. По канавам и долинам в буйном росте задыхалась трава — обильная, сочная, спутавшаяся — роскошная снедь для отбившегося от стада бычка или коровы. Глядя, с какой жадностью поедала скотина эти цветущие пучки травы, хотелось и самому пожевать ее, набить ею полный рот.

— Соломы в этом году и на подстилку и на кровли хватит. Легче будет жить.

— Да в этом году мы паны!

Почти все лето стояла засуха. Палило солнце, в небе — ни облачка, ветер дул сухой, не выпадало и капли росы. Где-то стороной проходили грозы, сверкало, гремело — и снова синее прозрачное небо. В народе такие грозы называются сухими. Хорошего дождя не было с самой троицы. Побрызжет из поднебесья, пройдет теплый дождик — и воздух снова прян, густо насыщен ароматом цветов и острым запахом увядающих трав.

Появится облако на горизонте и простоит весь день, словно изваяние белых коней.

Деревни Клангяй и Жибинтай никогда не страдали от недостатка влаги: вокруг простирались болотистые торфяные, никогда не осушавшиеся низины. При помещиках никто, даже животное или зверь, ногой не ступал в эти болота, боясь страшных трясин. Только изредка господа устраивали здесь охоту на уток и бекасов. Куда не решалась пробраться за подстреленной дичью привычная охотничья собака, туда посылали крепостных. Теперь этими неудобными землями наделены были вчерашние батраки.

Картошка здесь вырастала водянистая, и если не подгнивала, то погибала от ранних заморозков. Хлеба же мокли месяцами. Только на высоких, сухих местах можно было собрать урожай. Это и помогало сводить концы с концами. Дождевой тучи в этих местах страшились, как небесной кары.