— Горит… хвост у тебя!

— Ну тебя!.. Я до смерти перепугалась. Господи, да где же это мое дитятко? Не мог домой прибежать!

— Вишь, тоже твоя кровь: только загрохотало, он и задал лататы к чужим, а там — как у Христа за пазухой!

За сплошной стеной ливня нельзя было различить соседних домов. Под окнами неслись мутные потоки. Грохот не прекращался. Ветер сорвал приклеенный бумагой кусок стекла, вода брызнула в избу. Моника бросилась затыкать окно рядном. Ее причитания заглушили треск града. Несколько градин покатились по полу. Моника забилась в угол между кроватью и печкой, накинула на голову армяк и снова стала молиться вслух:

— Господи, царю небесный…

— Горы высокие, зелёные поля,

Бурные речушки…

Ой, чу-дра-ла-ла-ла! —

затянул Юрас, стараясь заглушить причитания Моники.

— Ты с ума сошел! Вот глумись, глумись, а как выбьет градом посевы, тогда запоешь!

— Да я поэтому и запел! Молитвами выбитой полосы не подымешь! Нельзя так распускаться. Разве лучше будет, если я тоже начну ай-ай да ой-ой?

— Будто одна я! Все боятся грозы: и Линкувене, и Баукене, и… Богородица, дево, милостивица наша…

Юраса словно ударило: он кинулся к окну, выглянул, не горит ли что. Теперь не было сомнения, что молния ударила где-то рядом. Туча грохотала, но уже слабее и тише, все глуше и вот уже совсем издалека. По всему было видно, что гроза проходит.

Посветлело. Как первые весенние ручьи, с мелодичным журчаньем стекала с крыш вода. Легче и спокойней стало дышать. Гроза пронеслась быстрая и жестокая, словно показав всю мстительность спокойного лета. Черная туча теперь облегала юго-восточный край неба. По полям уже пробегала светлая полоса. Долетали еще последние дождевые капли, редея и тая в ярких лучах солнца.

Величаво заблистали луга и поля. Но там, где прошел град, ни ветер, ни вернувшаяся тишина не могли поднять и воскресить побитые хлеба.

Над землей новоселов раскинулась яркая радуга, с журчаньем и шопотом впитывались в жадную землю последние ручейки, но в низинах вода еще стояла озерками, заливая нивы.

По дворам засуетились люди: где-то мычал промокший теленок, скрипели колеса, увязая местами по самую ступицу в густую грязь, ребятишки гуськом шлепали по ручейкам и брызгались водой.

Линкус шагал по меже к своему полю, не замечая, что уже весь промок от сыпавшихся на него капель дождевой росы. За ним шла жена. Тарутисы тоже вышли осмотреть свою ниву.

Рожь на полосе Линкуса — там, где она была не особенно густой, уже выпрямилась, хотя и не в прежней буйной красе, но пшеница была раздавлена, прибита, только кое-где торчали уцелевшие пучки колосьев.

Хлеба Тарутисов были довольно редкие, Юрас не удобрял супером, но то, что было посеяно в ложбине, было почти уничтожено градом. Если и оставалась надежда, что какой-то сотый колосок еще подымется, видно было, что соломы будет больше, чем хлеба.

Хозяйки, сойдясь, опустились на мокрую землю и стали причитать:

— Дождались мы радости…

— Заживем теперь… Как хочешь, живи!..

Мужья безмолвно смотрели на свои поля. Тарутис подошел к пшенице, наклонился и попробовал руками поднять полегшие ряды, но как он ни старался, сломанные стебли ложились опять на землю, — и этого было достаточно, чтобы почувствовать надвигающийся голод будущей зимы.

— Не встанет, — сказал он, уходя с поля, — поели мы пшеничного…

От этих слов Монике захотелось бежать, куда глаза глядят, — только кто же им поможет?..

Солнце быстро садилось. Помертвелые поля, по которым, казалось, проскакали сотни всадников, затоптавшие всю зелень, мерцали в отблесках далеких зарниц, грозивших людям огненными мечами.

Теперь не помогут ни слезы, ни стоны. Надо найти силы встретить грядущий день. Моника успокаивала себя тем, что не у них одних беда, урожай всей деревни выбит градом.

— Кабы я одна… и овсом да гречихой жива была бы, а с детьми-то как… Из-за них плачу.

Во время грозы она залила огонь в печке и теперь уже не растапливала, — поужинали парным молоком. Поглядела она на Казиса, на маленького, на свою краюшку хлеба и сквозь слезы тихо выговорила:

— Последний доедаем…

Тарутисы сидели у окна, глядя на далекое зарево пожара в той стороне, куда ушли гроза и туча. Сидели и думали, что они все же счастливее тех, у кого эта гроза не только побила хлеба, но и спалила дворы. Сидели, молчали, раздумывая. Потом легли. Жуткая тишина настала в полях, озаряемых отблесками молнии и багровым заревом пожара над лесом.

Донеслась трель дергача. Люди не спали: сердце ныло от горьких событий минувшего дня. Не смыкала глаз и Моника. Хотела было прочитать молитву, вслушалась в свои слова, — ничего не понять. Застыдилась и подумала:

— Правду говорит Юрас: слеп ты, боже, и глух к бедняку…

IX

Шли дни, недели, месяцы. Они истощали людей, выпивали потоки слез и пота. Над бесплодными болотами Клангяй все же вставало солнце, и появлялись на свет из чрева вопящих матерей младенцы, которые с первым криком требовали пищи.

Год! Он, как и везде, слагался для обитателей Клангяй из четырех периодов роста и созревания.

Весной оживали поля, и в Клангяй новоселы, затянув потуже пояса на голодном животе и прикрывшись лохмотьями, развевавшимися по ветру, выходили засевать свои полоски. В эту пору поля еще внушали им надежду на урожай. Летом некогда было думать об еде и об отдыхе, — дни были долгие, а ночи — не успеешь глаз сомкнуть, как земля опять требует трудовой дани.

Наступала осень — пора надежд, и урожай собирался до последнего зерна. Молотили, веяли, а потом урожай попадал в закрома усадьбы к тем, кто ссужал хлебом до уборки, к ростовщикам, ксендзам и звонарям, а сеятелю оставалась мякина.

В деревне новоселов этот год был воистину голодным. После ранней теплой и благодатной весны настало знойное лето, а перед уборкой хлебов начались грозы и ветер; градом положило озимые по всей округе. Многие еще не потеряли надежды на урожай яровых, на картошку, на помощь божию. Однако в конце лета над этим краем нависли непроглядные тучи, непрестанными дождями заливая и без того болотистую землю Клангяй. Если и выдастся, бывало, погожий денек, подсушит залитые водою нивы, назавтра, точно в отместку, новые ливни снова затопляли поля.

Там и сям всплывало недосушенное сено, и крестьяне торопились подхватить его и, отряхнув воду, перетащить во двор, высушить под навесом. Ранние холода погубили не успевшее созреть зерно. Во время уборки три утра поля были белы от инея.

Малоземельные новоселы, истратив последние запасы, начали продавать скотину, пряжу, шерсть.

Когда начались необычно ранние морозы,