многие стали запахивать свой недозревший, подгнивший, потравленный голодным скотом урожай, — не надеялись, что лошади у них уцелеют до весны. Толпами шли на поля и доставали из воды вместе с ботвой едва завязавшиеся клубни картошки. Варили из нее похлебку. Дети от нее пухли. Начались небывалые болезни, люди мучились животами.

Мясом и хлебом могли питаться только самые запасливые и богатые, у кого осталось что-нибудь от прежних лет.

Когда выпал снег, острее стала ощущаться нехватка еды и кормов. Холода донимали больше всего бедняков. Содрав последнюю солому со стрех, они запрягали лошадей и пускались собирать подачки у жителей верховых, более урожайных мест.

Еще до наступления зимы начали кормить скот соломой с крыш, искрошенной в сечку. По ночам крестьяне ватагами ходили в лес рубить подмерзшую ольху, березу, побегами которых и поддерживали своих кормильцев.

Новой карой для крестьян было появление в казенных и усадебных лесах лесных сторожей. Они караулили зорко и были беспощадны к своим жертвам.

Наступили сильные морозы. Дров достать неоткуда, — ни денег, ни лошадей. Новоселы сожгли заборы и давно оголенные от соломы стропила, сожгли даже срубы колодцев.

Жестокие морозы не спадали, а холод — союзник всех несчастий. Говорили, телята замерзали в утробе стельных коров. Волки хозяйничали уже не в лесу, а в хлевах.

Почти каждый день по деревням взламывали клети: захожие из местечек воры брали только одежду и сало.

В эту зиму Тарутисы натерпелись голода, чуть собак не ели. В местечке давно не видели Юраса в шапке стрелка. Командование организации стрелков посылало ему вызов — явиться в парадной форме на торжественное празднование освобождения Литвы, но он на него не отозвался. Были, значит, важные дела, если иметь ввиду его горячую, удалую голову, его страсть к собраниям, выступлениям.

Дома у него было достаточно невзгод. Заболел Казюкас; не успел он оправиться, как свалился меньшой мальчик, Йонас. В самые лютые морозы с утра до вечера отец должен был бороться с этими бедами. Чуть свет, спросонья он бежал в усадьбу, где за взятый в долг для больных детей корец ржи или пшеницы, за полученную «под расписку» трёшку он должен был возить из лесу дрова Ярмале. Рабочие руки к весне упали в цене, и окрестные крестьяне толпами шли в усадьбу, за гроши нанимались на любую работу. За семена, за ссуду многие обязались работать в усадьбе на стройке, на пахоте; другие отдавали Ярмале в батраки своих сыновей, дочерей. Хлеб везде подорожал, а годовая плата казалась немалой: пара сапог, смена одежды и три меры зерна. Раньше чем в местечке организовали комитет помощи пострадавшим от неурожая и выхлопотали семена новоселам по дешевым ценам, Ярмала успел на кабальных условиях раздать своим бывшим батракам семенные ссуды. Когда его закрома опустели, он закупил на базаре сотню центнеров зерна для посева и стал раздавать его всем, кто соглашался осенью вернуть ссуды в двойном размере. Он делал это с видом благодетеля и приговаривал:

— Я вас всем наделю, зачем вам комитеты?

Но в своей компании он пел другое:

— Поделили поместья — новым дворянам, и что же? Оставались бы батраками, были бы сыты, а теперь все они у меня в кармане сидят.

Неурожайный год для новоселов был самым урожайным для Ярмалы. В самую горячую страдную пору он мог сгонять, когда хотел, целые толпы парней и девок на свои поля. А не послушаешься, — он предъявит к оплате векселя и, чего доброго, каждого протестующего отдаст под суд. Но Ярмала говорил:

— Ладно, отдадите, когда сможете. А завтра приходите с женой поработать денёк в усадьбе. Сочтемся…

На следующий год после неурожая Ярмала, ксендз и другие богачи получали каждое пятое-шестое зерно со всех полей новоселов. Ярмала засадил три гектара плодовыми деревьями, завел молочную.

— Ярмале сливки, — нам сыворотка, что с ним поделаешь, — говорили крестьяне. — Да ладно уж, пусть хоть какой-нибудь заработок от коровы идет!

Выгодная затея Ярмалы и новый промысел соблазнял крестьян, и они стали возлагать надежды на молочное хозяйство.

Тарутис, как и другие, купил корову, хоть год был тяжелый, нехватало кормов. Для этого он продал часть строительного леса. Старая корова, питавшая семью до самой ранней весны, потеряла молоко.

— Погодите, молока много будет, — говорил Тарутис, показывая только что приведенную в хлев корову жене и детишкам.

Корова скоро привыкла к новому месту, не мычала без надобности, поедала все, что ей давали, и радовала всю семью. Но Тарутисы не знали сытых дней: ели ржаную размазню да горох. От старой коровы немного было проку: полгода она не доилась.

Со дня на день ожидали все молока. Приближалось время отела.

Юрас вставал по ночам, зажигал фонарь и уходил в хлев.

— Нету еще? — спрашивала Моника, высунув голову из-под одеяла.

— Жует жвачку. Кто его знает, когда будет. Подремлю немного, потом надо будет еще разок сходить к ней. Не стану гасить фонарь.

Если они разговаривали громко, просыпались дети, спавшие с родителями на одной постели, так что трудно было различить, чья тут рука, чья нога: один спал к изголовью ногами, другой руками.

Сходивши и во второй раз и в третий, хозяин погасил фонарь, проворчав:

— Шут ее знает, может, завтра ночью. Ослабела она. Хоть бы чистой соломой, а то ведь гнилой кормим.

— Господи помилуй! Да ты бы пошел хоть сена, что ли, украл ей на заправку, если за деньги не продают. Ведь есть же сено у мужиков. Хоть и скотина, а коли сосунка ждет — все-таки мать!

— Ну что ж, ступай укради! Нечего болтать, коли знаешь, что этого не будет.

Тарутис несколько ночей сторожил около коровы.

— Мне что-то неспокойно. Во сне видела черного петуха. Как бы чего не случилось…

Услышав мычание, Юрас снова хотел итти в хлев, но Моника остановила его.

— Не надо, не ходи, не смотри. Будь, что будет!

— Да я уж третью ночь таскаюсь. Сходи-ка ты, погляди, может, там с нею неладно…

— Да ты в уме? — Моника вскочила в одной рубашке и села под окном, потом снова прилегла к малышам. — Лучше уж пусть теленок будет неживой, только бы с коровой чего-нибудь не случилось.

Когда Юрас снова направился в хлев, она сказала:

— Если что неладное, не говори. Иначе лучше и не жить.

— Договорилась! С дурной головой и ногам горе.

— У тебя все я — дурная! А чем ты детей кормить будешь?

Моника слушала, как заскрипела дверца хлева, как кашлял муж. Она напрягала слух, не донесется ли долгожданный звук. Корова замычала. Юрас опять кашлянул. Стукнула дверь.