«Местному высокородному нойону сломали бы позвоночник, — мрачно иронизирую про себя, — ну а для тебя выберут что попроще!»

Перешагнув лежащую на пороге веревку из конского ворса, встаю на колени прямо у входа и, не поднимая головы, жду.

«Плюсы в этом все же есть! — В голову продолжают лезть дурацкие мысли. — Не надо щуриться после яркого света. Пока постоишь, уткнувшись мордой в пол, так и привыкнешь к полумраку».

Зловещая тишина длится слишком долго, и я прям чувствую, как меня прожигают испытывающие, колючие взгляды. Эти рассматривающие меня сейчас люди не торопятся и желают в полной мере насладиться своим торжеством и властью.

Наконец, я слышу уверенный, хорошо поставленный голос.

— Ты, ничтожнейший червь, осмелившийся пойти против воли Великого хана! По закону Ясы, ты достоин казни…!

Голос звучит так, будто забивают гвозди, и я слушаю, не поднимая головы. Об этом меня тоже предупреждал Малой, многократно повторяя.

— Пока не услышишь слово хана, ни на что не реагируй. Не поднимай головы, и не дай бог тебе заговорить без разрешения. Стой, слушай, и старайся не шевелиться!

Поставленный голос продолжает перечислять все мои бесчисленные преступления, а я успеваю иронично подумать, что Андрею, Ярославу и прочим русским князьям было проще. Они ведь ни слова не понимали и, может быть, даже не догадывались, что их обвиняют во всех смертных грехах.

Наконец голос обвинителя затих, и еще через долгую и томительную паузу я услышал надрывно-хрипящий старческий голос.

— Что ты, консуль Твери, можешь сказать в свое оправдание⁈

Продолжаю неподвижно стоять, пока тот же хрип не изрекает.

— Поднимись и ответь!

«Вот и дождался ты своего звездного часа, не прошло и полгода!» — Пока встаю на ноги, позволяю себе даже иронично поворчать, но внешне храню полную невозмутимость.

Мой взгляд исподволь окидывает пространство шатра, и я вижу сидящих по бокам высокородных нойонов и чуть отдельно, ближе к возвышению в торце шатра, еще одного человека в расписном шелковом халате.

«Это, должно быть, Берке!» — Делаю я вывод, зная об особом положении родного брата Батыя.

На самого хана я не смотрю и головы не поднимаю, помня слова боярина.

— На хана глаз не поднимай, а лучше в ту сторону вообще не смотри. У них это считается дерзостью. Глаза в глаза может смотреть только равный, а мы для них подданные, суть рабы.

«Не смотреть, так не смотреть! — Опускаю глаза в пол. — Мы люди не гордые, можем и потерпеть ради доброго дела!»

Также выдерживаю паузу и начинаю говорить на том же хунгиратском диалекте монгольского, что и хрипящий голос.

— Меня обвиняют в неповиновении хану, но это не так! — Специально избегаю слова «неправда», ибо это обвинение хана во лжи, а такое уже само по себе преступление. Излагаю свои мысли спокойно, но четко и опираюсь в первую очередь на принципы ихней же Ясы.

— Я против хана никогда не выступал, а всего лишь встал на защиту своего сюзерена, законного Великого князя Владимирского Андрея, получившего сей ярлык от хана Гуюка и хана Мунке. Разве по закону Ясы не должен слуга защищать своего законного господина до последнего своего вздоха.

Выдерживая свою версию, я нажимаю на то, что никто на Руси не знал, что Александр идет с войском Батыя и по прямому его повелению. Это так и есть, тут против фактов не попрешь, и даже более того, Александр и Неврюй шли на Владимир по указу Сартака, а не Батыя, что еще более умаляло их легитимность, ведь Сартак все еще соправитель, а не полноправный ван Золотой Орды. Этого я, естественно, не говорю, но каждый в этом шатре это знает, как и то что на этот поход не было одобрения Великого хана Мунке, и я чувствую, что мои слова воспринимаются, если не положительно, то по крайней мере благосклонно. У монголов в крови культ воина и верности клятве. Человек, не предавший своего законного господина в трудную минуту и вышедшей на поле боя защищать его честь, вызывает уважение.

В конце я еще раз акцентирую внимание на том, что, по моему мнению, обязательно должно вызвать у монгол одобрение.

— Я защищал своего поставленного Великим ханом законного господина, и боги послали мне удачу! Если бы я был неправ, разве небесный Тенгри даровал бы мне победу⁈

Другими словами, я только что сказал им: «Да, я разбил ваше войско, но сражаясь не против хана, а за него, и видящие это небеса помогли мне победить».

Почти тут же резко воскликнул Берке.

— Ты же христианин! Почему своим нечестивым языком упоминаешь Великое Небо⁈

Про Тенгри я вспомнил не зря и такого наезда ждал. Отвечаю так, чтобы своим ответом набрать у своих судей еще очков.

— Да, я христианин, но я уважаю и чту все религии мира, и всех богов. Пусть это противоречит догмам моей церкви, но я считаю, всем им есть место на Великом Небе.

Ответом мне служит тяжелое молчание, но я готов к этому. Я знаю, здесь не Тверская дума, здесь сразу выносить решения не принято. Мои ответы на обвинения получены, и теперь хан будет думать, и те несколько оставшихся минут аудиенции я должен потратить с пользой и успеть отблагодарить справедливый суд щедрыми дарами.

Прошу у хана разрешения и, получив милостивое согласие, оборачиваюсь назад, мол заносите.

Заносят конечно ханские тургауды, посторонних в шатер ни за что не пустят, но порядок заноса определяет стоящий снаружи боярин Малой, и это важно.

Сначала телохранители вносят четыре горящие спиртовые лампы. Широкое позолоченное основание выгодно подчеркивает узкий стеклянный колпак, излучающий холодный свет. Полумрак шатра вмиг отступает, и все помещение наполняется холодным чистым сиянием. Этот миг крайне важен, поскольку в сравнении с коптящими внутри шатра масляными светильниками мои лампы выглядят породистыми скакунами рядом с полудохлыми клячами.

Затем уже по порядку вносят другие дары: меха, сукно, фарфоровый сервис, несколько стальных клинков германской ковки, а последними ставят чуть отдельно и, акцентируя на них внимание, кремневое ружье с червленым расписным дулом и резным прикладом, зеркало в золотой оправе, и кованый ларец, наполненный арабскими динарами.

Указывая на монеты, я поясняю.

— Это, Великий хан, не подарок! Это расчет! Уплата торговой пошлины за три недели моей торговли на твоей Земле.

Мои последние слова вызвали удивленный гул сидящих у стен нойонов. Их слух вошел в противоречие со зрением — три недели и полный ларец