– точно такие же, какие он видел на потолке в келье старика. Жуткие отростки разрастались, соединяя монахов и женщину в одно целое, и психиатр увидел, как эта густая сеть пульсирует в едином ритме. От головы женщины черные веревки протянулись к иконе – проползли по полу и поднялись по стене, напитывая черный силуэт темной субстанцией – изображение как будто ожило и запульсировало. Монотонный речитатив монахов действовал гипнотизирующее – Павел ощутил, что невольно покоряется этому ритму, легонько отбивая его ладонью на дереве. Чтобы развеять наваждение, он посмотрел на старика и окликнул его шепотом:

- Отец Василий, что это? Что они делают?

Старик потрясенно посмотрел на Павла:

- Похоже, проводят черную мессу. Та чаша – потир, кубок для причастий.. Это поругание священной литургии и таинства причастия.

Юрий Иванович с налитыми кровью глазами обернулся к старику:

- Чертовщина какая-то. Кирюх, я все равно не верю в эти байки. Это наверняка фокусы. Пойдемте к чертовой бабушке отсюда, эти эмо бои, пожалуй, и нас угостят галоперидолом или чем похуже во славу сатаны.

Отец Василий умоляюще сложил руки:

- Юра, христаради, уходите отсюда. Ты же знаешь, я тебе никогда не врал – вам опасно тут быть! Господи, у них женщина, это хуже всего!

Журналист в задумчивости потер плохо выбритый подбородок и хмыкнул:

- Бабы. Да уж, опасность хуже не придумаешь.

Вдруг Павел, старец и Юрий Иванович оглянулись на Мурада, издавшего истошный вопль. Тот отошел на полшага от своего смотрового отверстия и тыкал в него пальцем – из дыры смотрел самый настоящий глаз, окруженный складками коричневой плоти. Веко его было испещрено пятнами плесени, а из уголка текла омерзительная белесая жидкость. Почти одновременно вскрикнули журналист и Павел – в их смотровых щелях появилось по такому же глазу, дико и несфокусированно вращавшему глазным яблоком.

Старец скомандовал:

- Бежим! Они нас заметили!

Отец Василий подобрал полы рясы и шустро бросился по лесам. Спрыгивая с нижнего яруса, Павел и его спутники направились было к центральным воротам монастыря, но путь им преградил вышедший из мрака брат Аркадий и еще один незнакомый Павлу монах, позади них виднелись еще силуэты в рясах. Старик крикнул Мураду:

- К юго-восточной башне! В ней есть выход наружу!

Четверка бросилась за Мурадом, Павел тянул за руку старика, начавшего выдыхаться. Услышав топот за спиной, он увидел, что преследовали их уже четыре монаха в масках. Преодолев метров пятьдесят, беглецы приблизились к квадратной белой башне с небольшой деревянной дверкой. Тяжело дыша, Мурад рванул тяжелую дверь на себя, и, когда остальные ввалились внутрь, быстро задвинул засов.

- Вот черт! – с шумом выдыхая воздух, журналист наклонился, оперевшись руками на бедра. – Да что тут происходит-то, твою мать! Ваша братия массово решила в сатанизм податься? Так я не против, репортаж хоть дельный сделаю! Чего им надо от нас, Кирилл?

Отец Василий прислонился к сводчатой кирпичной стене и перевел дух:

- Все еще хуже, чем я думал. Эта женщина… О Господи…

- Да что вы все про женщину твердите? Чем она вас так пугает?

- А вы думаете, я зря баб решил в монастырь не пускать? Сила у них немеряная, а контролировать не умеют. Страстей много, силы много, понимания – мало. Не зря они ее себе взяли. Светлана отчаявшаяся была, у нее сын тяжело болен, нетрудно видать было ее заманить. Человек в отчаянии слабее и Богу верит меньше.

Дверь сотряс сильный удар – братия, очевидно, решила ее просто выломать.

- Пошли, - скомандовал старец. – Тут раньше был выход на ту сторону, игумен с благочинным не знали о нем.

От левой стены старец с помощью Павла отодвинул большую разбухшую от сырости доску, за которой обнаружился тесный коридорчик. Преодолев несколько метров, беглецы уперлись в крошечную железную дверку, покрытую ржавчиной и паутиной. Старик толкнул ее, но дверца не поддалась. Павел попросил отца Василия отойти и поддал в створку плечом – все было тщетно. Мурад охнул и застонал как от зубной боли:

- Похоже, прознали про выход, сволочи. Заперто.

Беглецы вернулись в башню, старец сел на земляной пол и повесил голову. Павел склонился над стариком:

- Послушайте, если они боятся вашей веры, может, попробуете что-то сделать? Осените их там их крестом, я не знаю, молитву, изгоняющую бесов прочтите, в конце концов!

Отец Василий покачал головой:

- Это все ерунда, Павел. Сила не в молитвах, она – в вере. В вере такой крепкой, что ты касаешься Бога, вот как я вас, - отец Василий коснулся пальцем ладони Павла. – Я не могу передать ее вам, поймите. Вера – дело добровольное, каждый должен достичь ее сам. Я не зря тут много лет провел… Знаете, когда так долго пытаешься обрести Бога, то начинаешь видеть Его во всем. Нет ничего и никого, кроме Него, все сущее является Им. И когда вы это увидите, то начнете верить.

Журналист кивнул на содрогающуюся под ударами дверь:

- Долго она не выдержит. Попробуй сделать, как Павел говорит. Если они верят в эту чертовщину и боятся тебя так, что хотели разума лишить, то, может, поверят и в то, что твое крестное знамение опасно.

Старик с жалостью посмотрел на Юрия Ивановича.

- Просил же я вас покинуть монастырь… О Господи, старый я идиот! Ладно, что толку оттягивать конец.

Отец Василий подошел к дверке и отодвинул засов, но не отошел вглубь, а остался стоять на пороге. В комнатку сунулся было отец Андрей, снявший наконец жуткую маску. Но как только он приближался к старику, невидимая сила отбрасывала его назад. Лицо священника исказила злоба, и на несколько мгновений черные линии мелькнули под его кожей.

- Сволочь… - с шипением произнес он. – Как же ты надоел нам, старый пень!

- Да знаю я, - устало ответил старик. – С другими-то полегче было, да?

В проеме показались лица благочинного и игумена. Игумен с угрозой сказал:

- Отойди, Василий. Что ты сопротивляешься, дурак? Много тебе дал твой Бог? А мы ведь ничего плохого не хотим – и предлагаем тебе простое счастье. Знаешь же, как хорошо быть с нами… когда ты галоперидол глотал, ты ж почти сдался – потому что познал, что такое настоящее блаженство.

Старец сокрушенно покачал головой:

- Дурак ты, Феофан, и всегда им был. Жадный и тупой. Я тут хоть до рассвета простою – а обитель еще не вся под вашей